В общем, Гончаров прибыл в Якутск в октябре, а в Иркутск – в аккурат в Рождество Христово, через четыре с половиной месяца. И надо сказать, что он был довольно важный чиновник, а не просто турист.
«О Якутске собственно я знал только, да и вы, вероятно, не больше знаете, что он главный город области этого имени, лежит под 620 северной широты, производит торг пушными товарами и что, как я узнал теперь, в нем нет… гостиницы. Я даже забыл, а может быть, и не знал никогда, что в нем всего две тысячи семьсот жителей. Там есть один каменный дом, а прочие – деревянные. И что мне, если ехать дальше, то чтобы я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо».
Надоело мне, заканчиваю последней цитатой: «…я проснулся, однако, не на станции. «Что это? – просил я, заметив строения, – деревня что ли?» «Нет, это Иркутск». В самую заутреню Рождества Христова я въехал в город». Повторяю, через четыре с половиной месяца.
От Иркутска хотя бы до Москвы сами знаете, какое еще расстояние. Я его отчасти охарактеризую цитатой из Успенского, ибо сам Гончаров этот путь описывать не стал.
«ПОЕЗДКА К НОВОСЕЛАМ», 1888 г.
Глеб Успенский
Я не знаю, прилично ли приводить цитаты в три больших листа? Но мне нужна именно такая, и я ее приведу. Иначе доказательств, которые я хочу получить, не будет. Итак, начинаю, а когда закончу, сообщу.
«Помимо разочарования в помощи и поддержке немало терпит переселенец и от того «плутоватого» человека, который во всех тех торговых местах, — от села до губернского города, — где есть базар, ухитряется влачить свое существование исключительно надувательством простодушного крестьянина. Здесь, в Сибири, плутоватый человек, предки которого большею частию не могут похвастаться хорошими фамильными преданиями, пользуется неопытностью крестьян–переселенцев с гораздо большею развязностью, чем на наших российских базарах. Обо всех затруднениях, переживаемых переселенцем от «плутоватого», пришлось услышать от одного из самых, по–видимому, деятельных радетелей по делу именно утеснения нашего пришлого крестьянина, который, как бы даже похваляясь, рассказал без всякого стеснения все свои плутни с переселенцами.
…я и один мой приятель поехали посмотреть на житье–бытье новоселов, поселившихся в сорока верстах от г. Томска года два тому назад. Взяли мы у «дружков» пару лошадей и тронулись в путь, и всю дорогу наш ямщик (оказавшийся из «плутоватых»), молодой, здоровенный парень, с каким–то ухарским удовольствием хвастался своими проделками относительно переселенцев.
Кстати здесь сказать, этот парень, при внимательном рассмотрении, оказался евреем, но чтобы узнать это, нужно было пробыть с ним очень долгое время, — сразу никак бы никто не догадался, что это еврей: ухарская развязность сибиряка, ленивая, чисто российская речь, все настоящие ямщицкие ухватки, все это было вполне неподходяще к тому, чтобы даже подозревать в нем что–либо не только еврейское, а хоть даже что–нибудь инородческое.
Вообще надобно сказать, что евреев в Сибири множество, но все они обрусели почти до неузнаваемости. На всем протяжении пути от Томска через Омск на Тюмень самый богатый дом (иногда роскошный), самая богатая лавка непременно еврейские. Значительное число лиц, содержащих почтовые станции, евреи и еврейки. Обстановка их жилищ так отлично скопирована с жилища зажиточного сибиряка, что и в голову не придет сомнения относительно национальности обитателей этого жилья.
Отсутствие в переднем углу образов довольно ловко заменяется другими аксессуарами жилья российского человека: портреты высоких особ, виды сражений и однообразные гравюры грубовато–немецкого юмористического содержания, словом, вся та живопись, которая выходит из одних и тех же коробов российских книгонош и коробейников. Взглянув на эту привычную для глаза живопись, проезжающий сам дорисовывает воображением все, что должно быть в переднем углу (где и цветы к тому же есть бумажные), и не сомневаясь делает крестное знамение, и только тогда, когда, напившись чаю, уходит из комнаты и, по сибирскому обыкновению, непременно должен нагнуться в низких дверях, замечает на притолоке двери какую–то стеклянную трубочку, точно тонкий термометр, а в трубочке видна бумажка с еврейскими буквами. Тогда только ему сразу становится понятным, что он находился в еврейском доме, и только тогда, начиная всматриваться в лица хозяев, он замечает в них что–то не совсем русское.
Вот такой–то трудно разгадываемый тип обруселого еврея и был наш возница, но все, что он рассказывал нам по части надувательства переселенцев, к сожалению, не есть особенность исключительно еврейского умения нажить деньгу даже на бедняке и нищем, ибо, как известно, надувательство не чуждо и нашим соотечественникам.
— Говорят, что сибиряки недовольны переселенцами, что они сердятся на них, зачем сюда идут, отбирают землю? — спросил ямщика кто–то из нас двоих, ехавших в тележке.
— Может, которые и сердятся, — лениво отвечал ямщик, — а для нас, томичей, как переселенцы покажутся, точно солнце засияет! Мы их очень почитаем…
— За что?
Помолчал ямщик и с сибирской развязностью и ленью в тоне голоса сказал:
— Глупы они! Вот это нам и приятно!
Наглость таких мнений ямщика совершенно терялась в той непринужденности его наглых мыслей, которые были в нем как бы врожденными.
— Будто уж они все такие дураки, как ты говоришь? Ямщик улыбнулся, подумал и, обдумав свой ответ, по–видимому, весьма тщательно, не спеша и с расстановкой каждого слова ответил: