взял присутствовавший социальный антрополог.
"Возможно, вы удивитесь, - примерно так он сказал, - что я до сих пор не промолвил ни
слова на этом заседании. Это связано с тем, что я по профессии наблюдатель. Как
антрополог, я пришел на это заседание не столько для того, чтобы принимать участие в
вашем вербальном поведении, сколько для того, чтобы это ваше вербальное поведение
изучать. Этим я и занимался. При этом я не всегда мог следовать за вашими
содержательными аргументами; но тот, кто, подобно мне, наблюдал дюжины
дискуссионных групп, знает, что от сути дела, от предмета, зависит очень немногое. Мы
антропологи, - так он выразился почти буквально, - учимся тому, чтобы рассматривать
подобные социальные феномены извне, с объективной точки зрения. Нас интересует не
что, а как-, т.е. например, тот способ, к которому тот или иной участник прибегает, чтобы
доминировать в группе, и как другие, либо поодиночке, либо путем создания коалиций
отклоняют эту попытку; как после различных попыток такого рода развивается
иерархический порядок и групповой ритуал при вербализации. И сколь бы ни
различались по видимости предлагаемые в дискуссии темы, эти вещи всегда очень
похожи".
Мы дослушали нашего антропологического посетителя с Марса до конца, а затем я задал
ему два вопроса: прежде всего, может ли он что-нибудь заметить по поводу содержания
нашей работы, а затем, не считает ли он, что имеются вообще некие основания и
аргументы, каковые он может определить как значимые или незначимые. Он отвечал, что
был слишком занят наблюдением нашего группового поведения, чтобы следить за
содержанием аргументации каждого по отдельности. Иначе он даже повредил бы своей
объективности - ведь он бы тогда вовлекся в это обсуждение, ушел бы в него с головой и
стал бы одним из нас, утратив свою объективность. Кроме того, он привык судить о
вербальном поведении (он все время применял выражение "verbal behaviour" и
"verbalisation") не по словам или не принимать слова за самое важное. Его интересуют, сказал он, социальные и психологические функции этого вербального поведения. И
добавил следующее: "Когда вы, как участники обсуждения, производите впечатление
своими аргументами или основаниями, то для нас речь идет -о факте, с помощью этих
средств вы можете впечатлять или влиять друг на друга; нас интересуют симптомы
такого взаимовлияния, такие понятия, как убедительность, нерешительность, уступки, податливость влиянию. Что же касается фактического содержания дискуссии, то нам до
него нет дела, поскольку это ведь всегда ролевая игра, драматическая перемена как
таковая; что же касается так называемых аргументов, то это, естественно, лишь род
вербального поведения, ничуть не более важного, чем любое иное. Чисто субъективной
иллюзией было бы полагать, будто между аргументами и прочими впечатляющими
вербализациями имеется сколько-нибудь четкое различие, и уж тем более между
объективно значимыми и объективно незначимыми аргументами. При внешнем их
наблюдении аргументы можно подразделять на те, что определенными группами и в
определенное время принимаются за значимые и незначимые. Временной элемент
указывает и на то, что так называемые аргументы, которые в дискуссионной группе, вроде нынешней, считаются принятыми, позже могут быть раскритикованы или
отвергнуты одним из участников дискуссии".
Я не стану продолжать описание этого случая. Наверное, в данном ученом кругу нет
нужды специально указывать на то, что идейно-историческим источником этой крайней
позиции моего друга-антрополога является не только бихевиористский идеал
объективности, но также идеи, возросшие на немецкой почве. Я имею в виду всеобщий
релятивизм - исторический релятивизм, полагающий, что нет объективной истины, но
есть лишь истины для той или иной эпохи; и социологический релятивизм, который учит
тому, что есть истины или наука для той или иной группы, класса, например пролетарская
наука и буржуазная наука. Я полагаю также, что так называемая социология знания во
всей своей полноте является предысторией догм моего приятеля-антрополога.
Следует признать, что мой приятель и занимал на конференции крайнюю позицию, однако эта позиция, особенно когда она представляется в смягченной форме, отнюдь не
является нетипической и маловажной.
Но эта позиция абсурдна. Поскольку мне доводилось уже в другом месте детально
критиковать исторический и социологический релятивизм и социологию знания, то здесь
я от этой критики воздержусь. Вкратце следует обсудить лишь наивную и неудачную
идею научной объективности, которая служит здесь основанием.
Одиннадцатый тезис. Было бы совершенно неправильно предполагать, будто
объективность науки зависит от объективности ученых. И уж совершенно неприемлемо
мнение, будто естествоиспытатель объективнее социального ученого.
Естествоиспытатель столь же партиен, как и все прочие люди, и, к сожалению, - если он
не принадлежит к тем немногим, кто постоянно выдвигает новые идеи - он обычно крайне
односторонен и партиен в отстаивании своих собственных идей. Некоторые выдающиеся
современные физики даже основали школы, которые оказывали мощное сопротивление
новым идеям.
Но у моего тезиса есть и позитивная сторона, важна именно она. Это и есть содержание
моего двенадцатого тезиса.
Двенадцатый тезис. То, что обозначается как научная объективность, присуще только
критической традиции, и только ей одной. Вопреки всевозможным преградам, именно она
столь часто позволяла подвергать критике господствующие догмы. Иначе говоря, научная объективность не есть индивидуальное дело тех или иных ученых, но
общественное дело взаимной критики, дружески-враждебного разделения труда между
учеными, их совместной работы и работы друг против друга. Тем самым научная
объективность зависит от целого ряда общественных и политических отношений, каковые способствуют критической традиции.
Тринадцатый тезис. Так называемая социология знания, которая ищет объективности в
поведении отдельных ученых и объясняет необъективность социальным положением
ученого, целиком игнорирует этот решающий пункт, я имею в виду то, что объективность
основывается на критике и на ней одной. То, что проглядывает социология знания, это
как раз и есть социология знания - теория научной объективности. Последняя может
получить объяснение лишь с помощью таких социальных категорий, как, например, конкуренция (как отдельных ученых, так и школ); традиция (а именно критическая
традиция); социальные институты (например, публикации в различных конкурирующих