— Что? Почему? — спрашиваю я, уже разозлившись.
— Никто, кроме нас, не прикасается к тебе, — рычит Гарретт, и я смеюсь.
— Ревнуешь? — ухмыляюсь я.
Гарретт снова ухмыляется.
— Нет, другие убили бы его. Твоя татуировка действительно стоит его смерти?
Дизель тоже смеется, развалившись на диване рядом со мной.
— Он прав, я бы убил его, но посмотри татуировки Гарретта, он может закончить ее для тебя. Он бил нам все татухи.
Гарретт замирает, когда я оживляюсь.
— Черт, правда? Они хороши! Ты сделаешь это?
— Нет, — огрызается Гарретт, скрежеща зубами и бросая свирепый взгляд на ухмыляющегося Дизеля.
— Что? Почему? Я не могу пойти к Зику, но ты не закончишь ее? — ору я.
Его голова медленно поворачивается, глаза темнеют.
— Я не буду добивать тебе ее, забудь об этом.
— Почему? Потому что я женщина, и тебе не хотелось бы опускаться до того, чтобы прикасаться ко мне?
Тыкаю я его носом.
— О, это будет хорошо, мне нужен попкорн, — бормочет Дизель, но я игнорирую его, уставившись на Гарретта, не отступая сейчас.
— Отвали, — предупреждает Гарретт.
Да, к черту все это. С меня хватит его истерик.
— В чем, собственно, твоя проблема? Боишься киски, или ты действительно настолько любишь заниматься самоедством и пышешь ненавистью, что можешь завести ее, только причинив кому-то боль?
В комнате воцарилась тишина, если не считать хлопков попкорна Дизеля на кухне.
— Уходи, сейчас же, — рычит Гарретт, его голос низкий и смертоносный. Его глаза горят тем же гневом, который я видела на ринге – он вне себя от гнева. Гарретт вступает на свою боевую территорию, а я его противник.
Разумнее всего было бы уйти и дать ему остыть. Так ли это? Нет, конечно, нет. Я никогда не говорила, что я блещу умом, и у меня в заднице застрял свербун, у которого явно большие яйца.
— Нет. Так это все, малыш Гарретт? Дело в твоей мамочке? Нет, держу пари, то была твоя подружка. Что она сделала, обманула? О нет, бедный маленький Гарретт, но это не значит, что ты можешь обращаться со мной как с дерьмом, ты, большой засранец. Ты можешь сверлить меня взглядом и угрожать мне сколько угодно, но все знают правду. Ты хочешь меня, и ты ненавидишь себя за это.
Никто не обещал, что ты проживешь сотню лет, никто не гарантировал, что завтрашний день наступит, и я не верю в то, что стоит тратить время на то, чтобы хотеть что-то сказать или сделать. Поэтому, хотя я знаю, что это глупо, я все это вылила на него. Мы никогда не сможем двигаться вперед, пока не преодолеем прошлое.
Гарретт двигается быстро, вероятно, после бокса, хватает меня за горло и поднимает в воздух. Мои ноги едва касаются пола, но я не сопротивляюсь его хватке. Я расслабляюсь с ухмылкой, даже когда он сжимает свою хватку, перекрывая мне доступ воздуха. Эти губы скривлены в ненависти, а его лицо – оскал. Им руководит только гнев. Он не видит меня, нет, он видит ее.
Женщину, которая причинила ему такую глубокую боль, что он так и не оправился.
— Ты решила умереть? Это все? Хочешь, чтобы я тебя убил? Потому что я так и сделаю. Ты могла бы отсосать мне член, я мог бы хотеть тебя, но я все равно прикончу тебя, — угрожает он.
— Тогда сделай это, давай действительно покончим с этим. Убей меня сейчас или прекрати использовать свой страх как предлог, чтобы оттолкнуть меня, — хриплю я.
Гарретт тяжело дышит, его грудь вздымается, когда он смотрит на меня. С ворчанием Гарретт швыряет меня обратно на диван и уходит прочь. Делая быстрые вдохи, я поднимаюсь на ноги, мои глаза ловят Дизеля, который сидит в стороне на столе, жует попкорн и выглядит слишком счастливым, чтобы наблюдать за разворачивающейся драмой.
Топая за Гарреттом, я гонюсь за ним наверх. Он хлопает дверью, но я распахиваю ее и следую за ним внутрь. Я отказываюсь отступать сейчас, я наконец-то чего-то добилась.
Гарретт меряет шагами пол, прежде чем взмахнуть рукой и провести ею по своим ящикам, с грохотом опрокидывая все на пол. Стекло разбивается, но ему все равно. Он взмахивает рукой и с такой силой прижимает ее к боксерской груше, что та щелкает и падает на пол. Он сгребает свою кровать и опрокидывает ее, и даже посреди всего этого разрушения, кажется, этого недостаточно.
Я чувствую это.
Я знаю это чувство, когда ты так переполнен болью... болью, которая выворачивает тебя наизнанку. Я вылечила свою за эти годы с помощью Рича, но у Гарретта не было такого шанса. Он держал все это в себе, не желая показывать свою слабость, и это гниет в нем изнутри.
Это убьет его.
Поэтому, несмотря на то, что я смотрю в лицо смерти, я продолжаю давить.
— Закончил? — протягиваю я, прислоняясь к стене.
Гарретт поворачивается, его ноздри раздуваются, и он приближается ко мне. Гарретт вжимает мою спину в стену.
— Это кажется знакомым, — поддразниваю я.
— Перестань давить, — рычит он.
— Почему? Мне надоело ходить вокруг тебя на цыпочках. Другие могли бы, но я не буду. Я вижу боль в твоих глазах, я знаю, потому что раньше видела ее в своих. Кто-то причинил тебе боль, кто-то, кому ты доверял. Кто-то, кого ты любил. Она меняет тебя, она ломает тебя, и вскоре на ее месте окажется лишь сломленное существо. Тот, весь мир которого просто рухнул. Я знаю, — ору я, — потому что именно так было со мной. — Тогда я замолкаю, тяжело дыша. — Иногда это все еще так, я все еще убегаю от этого. Все еще живу в страхе, как будто я та же самая маленькая девочка.
Гарретт становится неподвижным, его взгляд мечется, поэтому я бросаюсь вперед, обнажая свою душу, даже несмотря на то, что мне больно раскрываться для него.
— Я доверяла ему, Гарретт. Я любила его, как и положено ребенку. — Слезы наполняют мои глаза, и я ненавижу это проявление слабости, зная, что у него все еще есть эта сила. — Каждый кулак, каждый удар или брошенное слово ломали меня. Я стала всего лишь выжившей, живущей от одного дня к другому, и даже сейчас... даже сейчас, когда я свободна от него, я сделала то же самое, потеряв себя в выпивке и сексе, чтобы мне не пришлось смотреть себе в лицо. Хочешь узнать, в чем дело? Он умудрился испоганить мне жизнь снова, продав меня. Он, блядь, продал меня. — Я горько смеюсь. — Как будто недостаточно было разрушить все мое гребаное детство, он пошел дальше и продал меня. Но знаешь что? Я устала убегать. Ненавижу его. Я хочу, чтобы он заплатил, но более того, я хочу освободиться от тех когтей, которые все еще скребут внутри меня. Не знаю, как это сделать, но я пытаюсь. Ты должен попытаться, Гарретт, потому что я вижу это в твоих глазах – ты в режиме выживания, все еще борешься, живешь изо дня в день, но так жить нельзя. Я перестану убегать, если ты прекратишь драться.
Гарретт отпускает меня и отворачивается.
— Я не знаю как, — признается он.
Я не прикасаюсь к Гарретту, зная, что он ненавидит это, поэтому вместо этого я обхожу его тело, чтобы посмотреть ему в лицо.
— Первый шаг? Признайся в этом самому себе. Тебе нужно исцелиться, Гарретт, иначе твои устои рухнут. Я не говорю, что ты должен говорить со мной, но я здесь, если тебе нужно. Но и твои братья тоже. Они там, снаружи, и они любят тебя.
— А ты? — хрипит он, наблюдая за мной воспаленными глазами.
— Я? Я не ненавижу тебя… все время, — ухмыляюсь я.
— Почему? Почему ты пытаешься мне помочь? — спрашивает Гарретт, и это кажется важным.
— Честно? Без понятия. Может быть, потому, что я вижу себя в тебе. Или, может быть, мне скучно, может быть, я делаю это по чисто эгоистичным причинам. В любом случае я здесь, и я никуда не уйду. Мы должны найти способ жить вместе. Если ты действительно ненавидишь меня, мы можем составить график, чтобы ты мог избегать меня, если это поможет, — предлагаю я, а затем задерживаю дыхание.
Гарретт сглатывает, его кадык подпрыгивает, а кулаки сжимаются.
— Я не ненавижу тебя. В этом-то и проблема, детка, разве ты этого не видишь? — Гарретт горько качает головой. — Я не ненавижу тебя, я слишком забочусь о тебе... но последний человек, с которым я…