– Плачевно, – проворчал он, смял страницу и швырнул ее на пол, уже усеянный плодами предыдущих трудов.
А ведь тогда, давно, в Новом Орлеане, на речных круизах, стоило кому-то взять не ту ноту, Луи тут же ухмылялся и ласково спрашивал:
– Что эта киса тебе сделала, что ты заставляешь ее так орать?
Луи…
Генри разгреб музыку и водрузил в центре стола метроном, потом завел будильник и поставил на подоконник, в опасной близости к краю, потом отпустил маятник метронома и умостил свой долговязый остов в потертое кресло подле шипящего радиатора. На голову он удобства ради нацепил соломенное канотье. Привязчивый стук метронома стал громче, заглушая отдаленное блеянье нью-йоркских улиц, убаюкивая, увлекая Генри в гипнотическое оцепенение. Веки его встрепенулись – раз, другой…
– Пожалуйста, – тихо промолвил он, – и провалился…
Генри пришел в себя в мире снов – как всегда, судорожно хватая ртом воздух, будто слишком долго держал дыхание под водой. Первые несколько секунд затопило паникой, пока сбитый с толку разум спешно восстанавливал контроль над происходящим. Сердце постепенно вернуло нормальный ритм, дыхание успокоилось. Генри поморгал, давая глазам привыкнуть к местному освещению. Свет в мире снов был резкий, беспощадный: самые обычные вещи – копну сена, фургон, лицо – он делал смертельно прекрасными, а временами и слегка дьявольскими.
Прямо сейчас эта непривычная яркость выхватывала физиономии целого стада бизонов, бесстрастно уставившихся на Генри своими глубокими темными глазами.
– Привет, – сказал он величавым тварям.
Бизоны раскрыли рты, и из них, словно из радиоприемника, полилась музыка. Генри расплылся в улыбке.
– Потанцуем? Нет? Хорошо, в следующий раз.
Позади вздымались высокие, укрытые снегом холмы, прятавшие верхушки в облачном одеяле. Неподалеку на камне сидела Тэта, глядя на раскинувшуюся внизу деревню, где ленты дыма вывивались из ряда плывущих в воздухе бездомных труб.
– Здравствуй, милая, – молвил Генри, вставая рядом.
От резкого света скулы ее были острее обрыва, как у немецкой кинозвезды[9]. Тэта казалась взволнованной.
– Что, плохой сон?
– Да, – отвечала она призрачно-плоским голосом. – Мне не нравятся вон те красные цветы.
Генри посмотрел туда же, куда она. Где были бизоны, теперь стелилось поле маков. Прямо у него на глазах цветы затрепетали языками пламени и тут же расплавились в густые багряные лужи. Дыхание Тэты участилось – она погружалась в кошмар.
Голос Генри успокаивал.
– Слушай, Тэта, почему бы нам не посмотреть другой сон? Может, про цирк? Ты же любишь цирк, правда?
– Точно, – отозвалась она, и на губах ее расцвела слабая улыбка.
Когда Генри повернулся к полю, огонь уже превратился в забавного маленького жонглера, который специально все ронял и ронял булавы.
– Я пойду поищу Луи, Тэта.
– Давай, Генри, – сказала она и пропала.
Царственные сосны выстрелили из земли. Их серые тени решительно побежали по белому лесному ковру. На древесном пне игла старой виктролы снова и снова прыгала в царапину малость погнутой пластинки, коверкая песню:
– Су-у-нь свои горести в ста-а-арый рюкза-а-ак – улыбни-и-сь, улыбни-и-ись, улыбни-и-ись…
Рядом с виктролой солдатик изображал слова песенки, слегонца приплясывая софт-шу[10]. Улыбка его действовала на нервы. Неподалеку еще группка солдат сидела за столиком и резалась в карты. На всех картах красовался один и тот же намалеванный человек макабрического вида, в длинном темном пальто и цилиндре. Черные его глаза словно не имели дна.
– Мы уже почти начинаем, старик. Ты бы шел в укрытие, – сказал один из солдат и нырнул в противогаз, меченный сбоку знаком глаза и молнии.
Тот же символ мерцал призрачной татуировкой на каждом лбу.
– Время! Пора! – пролаял сержант.
Солдаты быстро позанимали позиции.
– Су-у-нь свои го-о-орести… го-о-орести… го-о-орести… – окончательно застряла игла.
Пляшущий солдатик, все так же улыбаясь, посмотрел на Генри – только на сей раз половина его лица, как оказалось, сгнила. В распадающейся плоти вдоль челюсти кишели мухи.
Генри, охнув, отшатнулся и ринулся вверх по холму, в лес, подальше от лагеря. Снег у него под ногами весь разом куда-то делся, словно скатерть, сдернутая со стола ловкими руками опытного фокусника. Теперь Генри стоял на битой непогодой дороге, протянувшейся за горизонт такой острой линией, будто ее нарисовали. По обе стороны от нее лежали пшеничные поля. Небо свернулось штормовыми тучами.