– Этого я не говорил, – Джерико перелистнул страницу. – Как она там, кстати? Выглядит счастливой?
Сэм пожал плечами.
– А то! Это ж было на вечеринке. Сам знаешь, как оно там, на них. Или нет, откуда тебе.
Эту его подковырку Джерико проигнорировал.
– Так вы часто видитесь?
Сэм, конечно, мог сказать Джерико правду – что Эви практически вышибла его с вечеринки, но куда забавней, если он будет думать по-другому.
– Ну-у-у… как джентльмен, я, пожалуй, не скажу больше ни слова.
– Отлично. И не говори, – Джерико поглядел на часы. – Почти пора. Иди открывайся.
– Я? Куда же это я пойду? Да ну тебя, Фредди! Там такая холодрыга. Если я заболею, половина девушек Нью-Йорка повыплачет все глаза.
– Зато вторая половина выстроится в очередь копать тебе могилу.
– Ау-у-у, Фредди, ты надрываешь мне сердце.
– Сердца у тебя нет. Сегодня твоя очередь. Пошел!
– Но…
Не подымая головы, Джерико указал пальцем на дверь.
– Изыди! Изгоняю тебя.
– Хорошо! Отлично! – проворчал Сэм. – Пойду повешу табличку «открыто». Как будто это кому-то надо.
– И кто тут еще нигилист?
Джерико подождал, пока Сэм уйдет, потом вытащил газету из-под книги и открыл на статье про Эви. За последние пару месяцев он послал ей два письма и написал еще две дюжины, которые посылать не стал. Письма были все одинаковые:
Дорогая Эви, надеюсь, у тебя все хорошо. Мне очень понравилось твое радиошоу. C тех пор, как ты уехала, Беннигтон уже совсем не такой интересный…
Впрочем, он был совершенно уверен в ее способности читать между строк:
Дорогая Эви, я ужасно по тебе скучаю. Думаешь ли ты обо мне хоть иногда?
Вместе они прожили свою собственную маленькую войну длиною в ночь – и остались в живых. Никто больше не понял – не смог понять! – c каким чистым злом они столкнулись тогда в доме Джона Хоббса. Несколько дней спустя, когда рассветные сумерки крались по городу, он впервые поцеловал ее. О, как часто он с тех пор вспоминал это мгновение: вкус ее губ, ощущение ее тела, утешение ее рук, обвивающих ему спину. То были самые лучшие часы во всей его жизни. А потом все кончилось. Эви пришла ночью к нему в комнату… Он хотел только целовать ее, целовать снова и снова. Но она сказала: «Я не могу» – и оттолкнула его руки. Так нельзя, сказала она. Это все Мэйбл, понимаешь. Она тебя обожает. И она – самая моя лучшая подруга на всем белом свете. Я не могу, Джерико, прости. Она ушла, оставила его сидеть одного в темноте. Но его мыслей она больше не покидала.
Джерико аккуратно вырезал фотографию из газеты и сунул в карман, хотя не раз уже обещал себе больше так не делать.
– Вот чурбан, – приложил он себя (эту фразочку он тоже, кстати сказать, подцепил от Эви), захлопнул книгу и углубился в пустые лабиринты музея – работать.
Сэм высунул голову из музейных дверей. Никого. Ни единой живой души.
С тяжким вздохом он побрел по ступенькам вниз, под сеющим дождиком, и открыл деревянную двустворчатую панель с надписью «ЗАКРЫТО», являя спрятанное под нею «ОТКРЫТО».
Конечно, он не мог вот так же запросто открыть Джерико подлинную причину желания удержать музей на плаву. Два месяца назад он запросил у своего информатора входные данные по проекту «Бизон» – надо же с чего-то начинать. Контакт написал на клочке бумаги имя – Уильям Фицджеральд. Тогда это показалось ему шуткой. Что профессор глупейшего в мире музея мог знать о секретном правительственном проекте военного времени, стоившего Сэму разлуки с матерью? Но это была единственная ниточка за очень долгое время. Да, он чувствовал себя совершенно неблагодарной скотиной, зато эта скотина заполучила шанс обшарить каждый ящик, каждый шкаф, каждую щелочку и уголок в поисках ключа – ключа, который в конечном счете смог бы когда-нибудь вывести его к истине. Покамест поиски эти ни к чему не привели, но Сэм не мог допустить, чтобы музей ушел с молотка, пока он не нашел того, что искал, – или не убедился, что контакт наврал и что Уилл чист. Временами он уже не был уверен, который из двух вариантов устроил бы его больше.
Сэм завертел шеей, высматривая хоть намек на потенциального посетителя. Вон мамаша толкает коляску. Мойщик окон собирает свои манатки. Двое джентльменов в черных костюмах пережидают непогоду, сидя у себя в седане. Да какой-то чувак в свитере с гарвардской эмблемой рассекает по Шестьдесят Восьмой улице.
Сэм плотоядно улыбнулся и, пробормотав про себя: «Прекрасненько!» – ринулся вниз по ступенькам, улыбаясь во всю пасть и размахивая руками.
– Баквальд? Бак Мэйси? Это ты, паршивец?