– Ну, она, значит, открыла глаза, посмотрела в сторону речки и говорит: «Он ещё там?» Я спрашиваю: «Кто, Катюша? О ком ты говоришь?» А она: «Ну, он! Громадный такой, чёрный, косматый… Там, за рекой, под деревьями… Неужели вы не видели?!» И тут же опять потеряла сознание… И знаешь, такой ужас у неё в глазах был! Будто она привидение увидела. Я, честно говоря, так ничего и не поняла…
Если бы Марина смотрела в этот момент на Юру, она, наверное, очень удивилась бы, увидев, как изменился он при этих её словах в лице, как оно побледнело и подёрнулось тенью. То, что он услышал, настолько ошеломило и потрясло его, что он тут же умолк и шёл дальше задумчивый и угрюмый, уже не вслушиваясь особо в продолжавшуюся беседу подруг. Мрачные и тревожные размышления нахлынули на него. Нервы напряглись. Он даже стал непроизвольно озираться кругом, беспокойно вглядываясь в понемногу сгущавшийся мрак, мало-помалу окутывавший окрестный пейзаж и скрадывавший его ещё совсем недавно ясные и чёткие очертания.
Спокойнее он почувствовал себя только тогда, когда снова очутился в лагере. Некоторое время он, как потерянный, бродил между палатками с хмурым, отстранённым видом, не обращая внимания на весёлых, шумных студентов, казалось, уже совершенно забывших о недавнем инциденте и вернувшихся к своему обычному рассеянному, беззаботному бытию. На территории стоянки вскоре запылали три костра, к которым понемногу подтягивался народ, рассаживаясь вокруг них и погружаясь в приятную, расслабляющую атмосферу вечернего отдыха и живого общения. Огонь озарял довольные, смеющиеся лица, искрящиеся неподдельным весельем глаза, очень легко одетые, а зачастую полураздетые фигуры, теснившиеся плотными рядами вокруг громко трещавшего, всё более разгоравшегося пламени, отбрасывавшего кругом дрожащие, мятущиеся отблески.
Замкнутый, озабоченный Юра чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Он не в силах был влиться в это буйное, бесшабашное сообщество, оглашавшее объятые тьмой окрестности нескончаемым гомоном, хохотом и визгом, достигавшим черневшего в отдалении леса и невидимой за густыми зарослями реки. И не потому, что он почти никого тут не знал, а потому, что ему было известно нечто такое, о чём понятия не имел никто из присутствующих. Страшная, гнетущая тайна тяготила его, лишала покоя и выбивала из колеи, заставляя слоняться в одиночестве по оживлённому, бурлящему лагерю и упрямо думать всё об одном и том же. О том, что, как казалось ему ещё не так давно, отступило, ушло, сгинуло, чего они с Пашей счастливо избегли, что осталось где-то там, в глухой тёмной пуще, на одинокой, покрытой красивым цветочным ковром поляне, где рыщет лишь дикое зверьё и обитает что-то такое, чему нет названия, что выше всякого понимания, что леденит кровь и мутит разум…
– О, а чё это ты тут один бродишь? – ворвался в его раздумья уже хорошо знакомый ему частый, захлёбывающийся, дребезжащий говорок. – Давай-ка к костру, в компанию! Щас я тебя со всеми тут познакомлю… Вон твой друг уже прекрасно освоился здесь, прям как родной стал! – И Владик, радостно гогоча, указал на Пашу, расположившегося у ближайшего костра чуть ли не в обнимку с теми самыми озабоченными поисками выпивки субъектами, которые были замечены приятелями утром.
Но эта проблема, судя по всему, была давно уже решена, спиртное найдено и употреблено, и теперь выпивохи – впрочем, как и все вокруг – активно предавались дружескому общению. Разница была лишь в том, что они делали это гораздо более шумно, эмоционально, развязно и, пожалуй, даже разнузданно. Они орали, вопили, завывали, ржали, как жеребцы, не слушали и постоянно перебивали один одного, махали друг у друга перед носом руками, а иногда и сжатыми кулаками, тщетно пытаясь что-то доказать и докричаться до собеседника. Причём Паша явно не отставал от своих новых друзей, его голос не тонул в общем хоре, а, напротив, вырывался из него пронзительно и резко, достигая порой самых высоких нот. Он был в ударе и разошёлся не на шутку, что, по всей видимости, было очень по душе его собутыльникам, которые охотно вторили и поддакивали ему, одобрительно кивали и частенько похлопывали его по плечу и дружески приобнимали, как самого дорогого, закадычного товарища.
И только очень внимательный наблюдатель, знавший к тому же то, что пережил Паша накануне, заметил бы, что его теперешнее буйное, разгульное веселье не совсем здоровое и естественное. Он словно пытался забыться в тяжёлом пьяном угаре, найти временное хрупкое успокоение в алкоголе и бессмысленной болтовне со случайно подвернувшимися приятелями, которых он до сегодняшнего дня знать не знал и до которых ему не было в общем-то никакого дела, как, впрочем, и им до него. И, по-видимому, это ему удавалось – по крайней мере, до поры до времени: с виду он был весел и бодр, хотя и несколько перевозбуждён, кричал и хохотал громче остальных, усиленно жестикулировал и вертел головой по сторонам, не забывая от времени до времени прикладываться к пузатой бутылке с какой-то подозрительной жидкостью и делать быстрые жадные глотки.