И, видимо, решил, что стоит. Переборов себя, он тряхнул головой и, по-прежнему глядя перед собой унылым, безотрадным взором, опять будто с усилием, с трудом подбирая слова, заговорил:
– Я давно уже приглядывался к ней, ещё в универе… Встречались пару раз, болтали о том о сём… Она казалась такой милой, приветливой… И у неё никого не было… вроде бы…
Дима вновь насмешливо осклабился.
– Ключевое слово – вроде бы!
Кирюха насупился и поник головой.
– Ну да, может быть, – промолвил он после перерыва. – Возможно, она врала мне уже тогда… Сейчас, после того, что случилось, я уже всему поверю… – И снова замолчал и сник.
– А что случилось-то? – спросил Дима, любопытство которого было раздражено этими долгими предисловиями и недомолвками.
Кирюха испустил тяжкий вздох, опять налил себе водки, выпил и после очередной паузы с горькой усмешкой сообщил:
– Она ездила вчера с этим козлом в город. На его тачке… Как раз после того, как я подарил ей букет… Огромный такой букетище ярко-красных роз… Вот как эта кровь! – заключил он, проведя ладонью по своему багровому от застывшей крови подбородку.
Дима пожал плечами. По его круглой небритой физиономии бродила циничная, масляная ухмылка.
– И что ж, интересно, они там делали… в его тачке? – пробормотал он и, не сдержавшись, громко расхохотался.
Кирюхино лицо, на которое и без того больно было смотреть, исказила страдальческая гримаса. Он с немым укором, глазами побитой собаки, взглянул на развеселившегося приятеля, и тот, хотя его по-прежнему разбирал смех, вынужден был сделать над собой усилие и умерить свой юмористический пыл.
– Ну ладно, чё ты, дружбан? – с трудом пряча улыбку, упорно растягивавшую его губы, сказал он и тронул подавленного друга за плечо. – Не кисни. Всё наладится… Не стоит расстраиваться из-за бабы. Все они, если разобраться хорошенько, шалавы и прошмандовки. Пробы ставить негде. Уж поверь моему богатому опыту… А дальше-то что было? – не выдержал и полюбопытствовал он. – Когда они вернулись из города…
Кирюха напрягся, стиснул зубы и метнул куда-то в сторону мрачно сверкнувший взгляд.
– Встретил её… там, у раскопа… и сказал всё, что думаю о ней… Даже не помню уже, что говорил. Но выражений явно не выбирал!
– Вот это правильно! – одобрил Дима. – Это по-нашему! Нечего церемониться с этими лживыми, блудливыми сучками. Надо говорить правду им в лицо!.. Хотя толку-то… – тут же засомневался он собственных словах и, подумал секунду, всё-таки опорожнил свой стаканчик.
– Ну, она, видать, нажаловалась этому хрену, – продолжал Кирюха, презрительно кривя губы, – и он, вишь, тут же прибежал. Заступился, значит, за свою девушку. Настоящий мужик!
– О да! Лёха – просто мачо! Любимец женщин! – воскликнул Дима и, уже не сдерживаясь, вновь залился басовитым, грохающим смехом, разнёсшимся в ночной тиши далеко окрест.
Однако Дима вдруг резко оборвал свой хохот, заслышав глухой, сдавленный, будто нечеловеческий вой, раздавшийся в той самой палатке, из которой уже не раз доносились всевозможные причудливые звуки. Он был похож на предыдущий, донёсшийся оттуда не так давно, но был гораздо продолжительнее, заунывнее, тоскливее. В нём в определённый момент послышалось как будто рыдание, затем то ли жалоба, то ли мольба, потом словно бы детский плач и пронзительный писк и, наконец, оглушительный, истошный вопль ужаса, пробудивший давно уже дрыхнувших вокруг костра выпивох. Они беспокойно заворочались, закряхтели, заворчали, подняли недовольные, заспанные лица и стали недоумённо озираться кругом, силясь понять, что прервало их покойный, блаженный сон.
Теряться в догадках пришлось не очень долго. Из палатки, бывшей эпицентром переполошивших всех звуков, показалась сначала взлохмаченная черноволосая голова с испуганной перекошенной физиономией и вытаращенными, остекленелыми глазами, смотревшими в никуда и, казалось, ничего не видевшими, а затем выползло наружу дрожащее полуодетое туловище, облачённое в какое-то непонятное, не то мужское, не то женское, тряпьё, оставлявшее открытыми значительные участки тела.
– О-о, какие люди! – приветствовал это странное явление Дима, хохоча и хлопая себя ладонями по коленям. – Вот и Белый к нам пожаловал. Какое счастье! Что, братан, опять кошмар приснился?
Тот, кого Дима назвал Белым, услыхав своё прозвище, обернулся на его голос, помотал кудлатой головой, словно вытряхивая из неё остатки терзавших его жутких сновидений, и промычал что-то невнятное. Затем тяжело вздохнул и, переменив позу, уселся у входа в палатку, продолжая болтать головой из стороны в сторону и кидать вокруг бездумные, одурелые взгляды.