Сколько времени он пробыл в беспамятстве, он не смог бы сказать. Да и вообще, очнувшись, не задал себе этот вопрос; это волновало его меньше всего. Поначалу он не мог даже сообразить, на этом ли он ещё свете или уже переместился в более безопасные и комфортные для жизни края. Ледяной бетонный пол, о который он чуть не разбил голову при падении и от лежания на котором продрог до костей, убедил его, что он всё ещё жив. Однако эта отрадная вроде бы мысль не принесла ему особой радости. Постепенно вернув себе способность соображать, он понял, что положение его ничуть не улучшилось – а возможно, сделалось ещё хуже, – и дальнейшая его судьба оставалась крайне зыбкой и неопределённой.
С трудом приподняв ушибленную, гудевшую голову и оглядевшись, он не увидел абсолютно ничего. Видимость была нулевой. Здесь царила ещё более плотная и беспросветная тьма, чем наверху. Как говорится, хоть глаз выколи. Не было никаких, даже самых слабых и отдалённых проблесков света, которые могли бы хоть чуть-чуть, хоть мало-мальски рассеять непроглядный, прямо-таки могильный мрак. Можно было бы, наверное, провести здесь сколько угодно времени, но глаза так и не привыкли бы к темноте и не разглядели ли бы ни зги. Перед ними продолжала бы, как и вначале, стоять чёрная непроницаемая завеса, оживлённая лишь смутными, ускользающими зрительными образами, беспорядочной толпой теснившимися в памяти и то и дело возникавшими перед мысленным взором. Кромешная тьма дополнялась спёртым, застоявшимся, сырым воздухом, какой обычно бывает в подвалах и погребах.
Юра понял, что находится где-то в подземелье. И это открытие тоже совсем не обрадовало его. Он чувствовал, что его тело стремительно коченеет от долгого соприкосновения с влажными бетонными плитами. Кроме того, тяжело было дышать стоявшим тут затхлым, гнилым воздухом, отдававшим каким-то тленом, как если бы это была могила. Наконец, угнетающе действовали облекавшая его угольная чернота и оглушающее безмолвие, от которого начинало звенеть в ушах.
Дождавшись, когда гул в травмированной голове немного утих, и преодолевая разлитую по телу слабость, он приподнялся и, дрожа мелкой дрожью и стуча зубами от холода, принялся шарить руками вокруг себя, отыскивая подножье лестницы, по которой он скатился сюда. Вскоре он нащупал онемелыми пальцами грязные, осклизлые ступеньки и, не желая оставаться в этом гробу ни одной лишней секунды, стал на четвереньках, чувствуя себя пока не в силах подняться на ноги, карабкаться наверх.
Но, одолев несколько ступенек, вдруг вздрогнул и застыл, будто поражённый ударом грома. До него донёсся стон. Или, скорее, приглушённый, подавленный крик. Её крик!
Он замер и насторожился. Заледеневшее, почти остановившееся сердце мгновенно оттаяло и застучало быстро и взволнованно. Голова вновь слегка закружилась, но уже не от травмы, а от нахлынувших бурной волной мыслей, предположений и тревог.
Однако прошло несколько минут, и никаких звуков, даже самых слабых, едва уловимых, больше не раздалось. Кругом, как и прежде, царила немая, давящая тишина. И Юра решил, что ему просто почудилось. И, вздохнув, пополз дальше по холодной и увлажнённой, как и всё здесь, скользкой лестнице.
Но тут же снова – и на этот раз более отчётливо и ясно – послышался женский вскрик. Томительный, жалобный, зовущий. И теперь у него уже не осталось никаких сомнений: это была она, Марина! Где-то здесь, недалеко от него, в глубине этой слепой чернильной тьмы. И, несомненно, она в опасности. И зовёт его на помощь. Потому что ей некого больше звать. И потому что она уверена, что он услышит её и обязательно придёт, чтобы спасти её. Он уже один раз, в самый страшный и катастрофический для них момент, выпустил её руку. А затем, под влиянием унизительного, обезличивающего, животного страха, вытеснившего из его головы все мысли, кроме мысли о самом себе, о собственном спасении, на какое-то время, пусть и недолгое, и вовсе позабыл о ней.
Но это была только минутная слабость, за которую ему было теперь мучительно стыдно. И больше он не позволит этой слабости взять над собой верх. Что бы ни случилось дальше. Что бы ни произошло с ним самим, он обязан спасти её. Потому что в смертельной угрозе, нависшей над ней, есть и его вина.