«А придется, сынок» — написано электронными чернилами его явно дрожащей от смеха рукой.
Я осторожно, стараясь не делать резких движений, прямо как кролик перед удавом, снимаю руку Александры со своего локтя. Мою Овечку порядочно потряхивает, и нет никаких сомнений, что пара чашек горячего чая или кофе в прикуску со сладостями приведут ее душевное состояние в норму. И мысли о скоропалительном браке покинут хорошенькую голову так же быстро, как и родились в ней. Очень на это надеюсь, а если нет, то у меня большие проблемы, потому что я собирался получить статус «жениха», тем самым обеспечив себе постоянный и законный доступ к телу на все двенадцать дней. А потом, решив свою проблему с малышкой Александрой, просто уйти в закат.
Хотя нет, вру.
В моем плане есть еще один изъян, и он такой стремный — проклятый сленг! — что пока просто не хочу о нем думать. Возможно, я просто испытываю жалость к славной малышке, потому что мне бы не хотелось видеть ее в гробу до того, как Александра познает все прелести взрослой жизни.
— Нам нужно в медпункт, — стуча зубами, говорит Александра.
Не сопротивляюсь и позволяю ей увести себя в глубины учебного корпуса. Как раз хорошо, потому что терпеть не могу, когда вокруг слишком много смертных. Чувствую себя слоном в посудной лавке со своими «тузами в рукаве».
В медпункте нас встречает тучная медсестра и сразу тянет ко мне свои руки, как будто я — желанный гость, которому забыли выстелить ковровую дорожку. Александра стоит у меня за плечом и с каждой секундой становится все бледнее и бледнее. Не успеваю сесть на кушетку, как за окном раздается громкий «Бах!» выхлопной трубы, и моя Овечка просто садится на кушетку, как будто ей подпилили ноги.
— Вот она, — отвожу руку медсестры, когда та пытается что-то там выщупать у меня на лбу. — Она же студентка-медик? Справится.
Я добавляю к словам пару купюр и с очаровательной улыбкой предлагаю ей пойти выпить кофе. Ее словно ветром сдувает: через секунду в пропахшем лекарствами тесном кабинете остаемся только мы вдвоем и, должен сказать, это немного будоражит кровь. Даже противный химозный запах не в силах перебить тонкий аромат ее невинности, и он так сильно меня искушает, что приходится заложить ногу на ноги, чтобы не пугать малышку своими слишком очевидными мыслями.
— Это нормально, что мне страшно? — говорит моя Овечка, промокая царапину у меня на лбу какой-то бесцветной дрянью. Даже не щиплется.
— Всем страшно, когда на них падают деревья. — пытаюсь философствовать я, потому что у меня нет для нее ответа. Откуда я знаю, страшно ли ходить по краю смерти, если никогда этого не чувствовал. И, надеюсь, не почувствую.
— И чуть не сбивают машины, — добавляет Александра.
Она пытается подойти ближе и хмуро смотрит на мои ноги. Приходится расставить колени и быстро, пока она не сообразила, что к чему, прижать ее к себе. Руки укладываются на симпатичные изгибы ее бедер, как будто там им самое место. Александра же только сосредоточено делает свою работу. Втирает мне в лоб какую-то зловонную мазь, и я почти готов прыгать от радости, потому что она хоть немного, но перебивает ее сладкий аромат.
— Ты правда миллионер? — спрашивает Овечка, сгребая со стола испачканную вату и бинты.
— Это имеет значение? — Уверен, что для нее — нет, иначе приклеилась бы ко мне еще вчера, когда увидела мою тачку. Тогда все было бы проще. И совсем не интересно, если уж быть до конца откроенным.
— Просто не понимаю, зачем тебе я? — Она подносит к моему носу растопыренную ладонь и стучит пальцем по кольцу на безымянном пальце. — Может быть…
Вы будете смеяться, но она снова не успевает закончить мысль, потому что над нашими головами раздается хрустящий скрежет — и старая лампа с тремя рожками срывается вниз, словно уродливое семечко. Я и сам не очень в курсе, как успел схватить Александру и опрокинуть ее на пол, прикрыв собой. Звон разбитых плафонов немного глушит мое: «сука, блядь, когда это кончится?!» Потому что я зол, как черт, и потому что пара осколков точно угодила мне в ногу.
Александра лежит подо мной тихой мышью и даже не шевелится, и не дышит. Если я срочно что-то не придумаю, то она, чего доброго, начнет задыхаться.
— Эй, Овечка, все в порядке, это просто старая люстра, — шепотом говорю я.
Она еще пару секунд смотрит на меня немигающим взглядом, а потом говорит:
— Александра.
— Что? — не въезжаю я.
— Лучше «Александра», а не «Овечка».
Она как-то странно выходит из ступора, снова удивляя меня отсутствием слез, паники и криков.