Он так дал мне по лицу, что я отлетела и упала спиной на пол. Мама бросилась на отца и вцепилась ему в лицо своими длинными ногтями. Он отпихнул ее и, когда она тоже оказалась на полу рядом со мной, пнул ногой. Потом плюнул на нас обеих и вышел. Дверь за ним захлопнулась.
— Джейни, детка, ну-ка, покажись. — Мама поднялась на колени и склонилась надо мной.
— Со мной… все в порядке. Он тебя ударил гораздо сильнее.
— Ты встать можешь, солнышко? Надо поторапливаться, — сказала мама, поднимая меня. Из носу у нее шла кровь. Она раздраженно утирала ее тыльной стороной ладони. — Пойдем со мной, голубчик. Поможешь мне собраться.
— Что? — Я вытаращилась на маму, не понимая, о чем она.
Она взяла в руки мое горевшее лицо:
— Здесь больше делать нечего. Раз уж он начал тебя бить, он не остановится. Этого я не допущу! Мы от него сбежим!
Глава третья
Бегство
Я вытаращилась на маму:
— Как мы от него сбежим?
— Очень просто. У меня в сумочке, между прочим, десять тысяч фунтов. Ну, уже на полтинник меньше после ресторана, но это неважно. Слава богу, что я не отдала их ему на эту дурацкую машину. Я знаю, знаю, что я сама дура. Он сказал, что вколотит в меня немножко ума. И правда, вколотил. Но чтоб ты ему служила боксерской грушей, детка, — этого я не допущу. Давай скорее. Ты как, в состоянии?
— Конечно! Конечно, в состоянии! Но если он нас найдет, он мокрого места от нас не оставит.
— Не найдет. Мы уедем очень далеко — я, ты и Кенни. Начнем все с начала — совершенно новую жизнь. Пошли. Собери себе сумку, небольшую, чтоб ты могла сама ее нести. И для Кенни собери рюкзачок, а я пока уложу свое.
— Мама… Это не игра?
— А что, похоже, что мне до игр? — спросила мама, снова утирая нос. — Он теперь будет сидеть в пивной до закрытия, но к тому времени мы должны быть уже очень далеко. Давай, Джейни, живенько.
Я кинулась в нашу спальню и включила свет. У меня был странный вид в зеркале: одна щека — та, по которой ударил папа, — багрово-красная, другая — белая как мел. Кенни заморгал на свет и попытался натянуть одеяло на голову.
— Нет, Кенни, встаем. Иди сюда, я тебя одену.
— Сейчас же ночь.
— Да, но мы сейчас опять уходим.
— С папой?
— Нет, только со мной и с мамой.
Я извлекла его из кроватки и крепко прижала к себе маленькое ежащееся тельце.
— Будь большим мальчиком, помоги мне.
Кенни потрогал мою горящую щеку.
— Ой!
— Она у тебя заживет?
— Заживет, конечно! — Я поставила его на пол и оглядела. Он так и уснул в футболке, трусиках и носках. Меня осенило. Я быстренько порылась на его полке.
— Надень-ка! — Я кинула ему еще несколько пар трусиков и носков. — Прямо на эти! И еще одну футболку. А теперь красный джемпер, который ты любишь, а сверху голубой с Томасом-паровозом и джинсы… Запасные джинсы придется уложить. Их сверху не наденешь.
Кенни истерически хихикал, пока я напяливала на него кучу одежек. Он так смешно переваливался во всем этом, что я не выдержала и тоже рассмеялась, хотя сердце у меня ухало, как колокол, от страха, что отец вернется и нас застукает.
— Вы что смеетесь, дети? Давайте скорее! — нетерпеливо позвала мама.
Я посадила Кенни собирать в рюкзачок любимые игрушки и занялась своей укладкой. Это было нетрудно. Я из всего выросла, все сидело на мне в обтяжку, и я от этого выглядела толстой. Почти всю свою одежду я терпеть не могла. Любимые вещи были и так на мне — лиловая бархатная юбка и взрослая черная блузка. Сверху я надела большую черную кофту, а поверх — кошмарную дутую белую куртку, в которой я похожа на снежную бабу. Наплевать, у нас теперь куча денег, и у меня скоро будет джинсовая курточка с розовым мехом.
Я уложила белье, джинсы, розовую маечку с сердечками и замшевые ботинки, уже немного потертые, но я их все равно очень люблю. Потом я вспомнила про пижамы и завернула в них свою старую медведицу Розочку. Мех у нее вытерся до блеска, один глаз оторвался. Она выглядела страшно облезлой, а я уже не играю в плюшевых мишек, но все же я запихнула ее в сумку.
Кенни собирался еще глупее: он уложил в рюкзачок чертика с оборванными веревочками, сломанные карандаши и пазл, в котором не хватало половины кусочков, зато оставил новенькие восковые карандаши и Бобку — голубого медвежонка, которого ему купили, когда он родился. Я собрала ему все заново, а потом сложила в большущий пакет свой альбом с вырезками, новые журналы, ножницы, скотч и клеящий карандаш.
— Мы готовы, мама, — сказала я, входя в ее комнату.
Она двигалась как в ускоренной съемке, громя свой шкаф и комод. Из носу у нее все еще шла кровь, оставляя яркую дорожку на губах и подбородке и стекая на синюю блузку.
— Мама, твоя лучшая блузка!
— Ничего, отстирается. Я останусь в ней. Хотя она черт знает на что похожа. Может, ее просто выбросить? — Мама вдруг остановилась и застыла.
— Надень сверху свитер. Я на Кенни надела половину всего, что у него есть.
— До чего умный ребенок! — сказала мама.
Но она перестала восхищаться моим умом, когда увидела большой пакет.
— Джейни, не потащишь же ты эту бандуру с собой!
Это был такой здоровый, плотный пакет из супермаркета за пятнадцать пенсов, но мой альбом в него еле влез, потому что альбом я себе сделала из огромной старинной конторской книги в сотню страниц. Я ее купила два года назад за один фунт на барахолке. И это моя самая большая драгоценность. Мама это знает, но все же она пыталась спорить:
— Ну как ты собираешься тащить такую громадину, когда у тебя еще сумка с одеждой и тебе, может быть, придется тащить и вещи Кенни.
— Ничего, я все унесу, честное слово. Мне нужен альбом.
— Ты можешь завести новый.
— Мне нужен этот. Здесь мои самые лучшие картинки. Он мне нужен, мама.
— Делай, пожалуйста, что тебе говорят! — закричала мама. И тут же замолчала, зажав рот рукой.
Мы услышали на лестничной площадке шаги, направляющиеся к нашей двери.
— Идет! — прошептала мама, и мы вцепились друг в друга.
Но шаги не остановились у нашей двери, а удалились к лестнице. Мама выдохнула и схватилась рукой за сердце. Потом легонько хлопнула меня по плечу:
— Ладно, черт с ним, бери свой альбом. Главное, давай поскорее смоемся отсюда.
Она подхватила чемодан и сумочку, туго набитую пятифунтовыми бумажками. Мы надели на Кенни его рюкзачок, который оказался довольно тяжелым. Я взяла свой школьный рюкзак и пакет с альбомом. Мы в последний раз обежали глазами квартиру.
Кенни вдруг захныкал, что хочет взять Пузырька, нашу золотую рыбку. Я ему пообещала целый аквариум тропических рыбок на новой квартире, но Кенни не поддался на уговоры. Он обхватил аквариум руками и разрыдался.
— Господи, ну что еще? — сказала мама. Она налила воды в полиэтиленовый пакет и сунула туда Пузырька. — Видишь, он тоже едет с нами. Пошли наконец!
И мы пошли, кое-как перетащили все через площадку и спустились на лифте. Я дрожала от страха, что у подъезда мы сразу наткнемся на папу, но там не было ни его, ни его приятелей.
— Они все еще сидят в пивной, на наше счастье, — сказала мама. — Но все равно — чем быстрее нас здесь не будет, тем лучше.
На улице показалось такси. Из него вышли три пожилые дамы.
— Эй, эй, такси! — закричала мама.
Она кивнула мне так гордо, будто такси появилось из воздуха по ее мановению. Таксист покачал головой, глядя, как мы бредем к машине. Увидев мамин кровоточащий нос, он покачал головой снова.
— В больницу, милая?
— Нет, на вокзал, будьте любезны, — резко сказала мама. — Я просто наткнулась на ходу на фонарный столб.
Таксист вскинул брови, но ничего не сказал. Щека у меня уже остыла, хотя еще побаливала. В зубах тоже было какое-то странное чувство. Надеюсь, они не вывалятся. Но зато тогда у меня были бы впалые щеки. Ненавижу свое круглое лицо.