— Ты уже об этом сказал, — проговорил я медленно. Теперь моя рука могла уже сползти ниже — она и сползла… но у самых шорт его она замерла. И тогда он стянул их сам, вместе с трусами.
— Твоя мечта сбывается, — сказал я очень серьезно. Я действительно так думал. Я пошевелил пальцами его твердые шарики — они всё выкатывались из моей руки, словно боялись ее. Но никогда не укатывались совсем, потому что было некуда… а может, потому что хотели ей отдаться, только никак не могли решиться. Орган его отвердел и лег на левую ногу. Один из золотых волосков на его коричневой мускулистой ноге прилип к его открывшейся влажной головке. Я нашел основание волоска и мягко отлепил его от Лешиного рычага. На влаге остался легкий след, маленькая полоска, которая, впрочем, довольно быстро затянулась мутно-белой жидкостью, покрывшей его головку.
Рычаг — это смешное слово очень подходило к нему. Я двигал его трепещущей плотью, как рычагом управления — управления его телом и всем его существом. Он целиком зависел от одного движения моей руки, и это было восхитительно.
Конечно, в свои 14 лет он изведал уже не один оргазм, и даже не один их десяток, а может быть, и не одну сотню. Но, насколько я успел понять, все их он переживал в полнейшем одиночестве, лишь безумно и дико — а может быть, прекрасно? — мечтая о том, чтобы бабушка или дедушка стянули с него шортики и трусы и пощупали своими жуткими корявыми руками его коричневый и упругий мальчишеский член, такой трепетный и страстный.
Значит, я был первым, кто засунул ему руку туда, кто набрался наглости, хитрости и бесстыдства (а может быть, смелости и мужества?) подчинить его себе, стать его господином, сделать его своим рабом.
— Ты мой раб, — проговорил я вдруг неожиданно для самого себя. — Ты ведь хотел быть моим обнаженным рабом, когда всё время раздевался, как только я приходил, когда подносил мне сок, когда замер, уткнувшись своим органом мне в локоть и никак не хотел отходить?
— Вы замечали всё это?! — изумленно воскликнул он. Я продолжал тереть его член; от возбуждения он раскинул руки, словно бы подчеркивая свое отдавание мне. Торс его стал еще соблазнительнее, ведь теперь растянулись его нареберные мышцы, а значит, грудь его стала еще шире, он задышал часто, засопел и даже чуть-чуть захрюкал. Но последнее ничуть меня не смутило. Напротив, это лишь подчеркивало его животную сущность, природное начало, подчиняющееся в своем полном обнажении моей «умной» человеческой одетости. Я сам стал тереться об его голое бедро своим нахохлившимся членом, делая иногда перерывы, чтобы покрыть поцелуями его покорившуюся мне могучую (для его возраста) голую грудь, его сильный и нежный пляжный, солнечно-морской живот с манившей меня все эти месяцы и наконец соблазнившей меня, отдавшейся в мою безраздельную власть райской, чудесной впадинкой, такой глупой, такой ветреной, такой беззаботной и примитивной — и оттого такой невыразимо прекрасной.
Руки его то конвульсивно хватали пол, то судорожно сжимали ножки стула, то пластмассовую стойку вентилятора… Когда он отлеплял от нее свои руки, на стойке оставались стремительно таявшие следы. Значит, ладони его сильно вспотели и продолжали потеть. Каким нервным, каким взбудораженным, каким разгоряченным и жарким сделал мой властный одетый ум это бездумное, знавшее лишь тупые развлечения да похоть отдавания великолепное обнаженное загорелое тело!
Я почувствовал, что скоро он кончит, что не очень-то долго осталось уже и мне… И задумался. Точнее, лихорадочно начал вспоминать те славные времена, когда мы с другом, выпивая, читали для развлечения современный Уголовный Кодекс РФ. Какой там был указан «возраст согласия»? То есть сколько лет должно быть половому партнеру достигшего 18 лет человека, чтобы их акт не был для взрослого преступлением? 18? 14? Нет, кажется, 16… А милому моему еще только 14… Я похолодел. Возбуждение мое как будто бы спало.
Но нет же, не всё так просто! 16 лет должно быть тому, кого по-настоящему имеют. Если же происходит только игра с половыми органами, пусть даже и с оргазмом, то мальчику или девочке должно быть не меньше 14. А Леше столько как раз и есть. Значит, всё в порядке? С точки зрения закона, вроде бы да… Возбуждение мое снова усилилось…
И вдруг я представил, что было бы, если бы люди, знавшие меня в разное время, увидели меня сейчас… или хотя бы просто прослышали о моих подвигах.
С кого бы начать? С родственников? Это было бы естественно, но почему-то первой представилась мне наша школьная учительница географии. Она любила читать лекции о том, какие же мы все нравственные уроды и вырожденцы. Идеальным образом человека для нее был простой, естественный и здоровый рубаха-парень. Я же, хоть учился и хорошо, был сомнительным, подозрительным интеллигентом, со своим мнением, со своими не всегда здоровыми, с ее точки зрения, исканиями, с кучей скепсиса и иронии. А потому в число ее любимчиков я явно не попадал. Что бы сказала она, увидев меня сейчас без возможности вмешаться? Уверен, что она бы даже не ойкнула и не охнула. Она бы молча покивала головой, поугукала таким тоном, что, мол, чего еще можно было ждать от этой гнилой, говёной интеллигенции, от этих «утонченных» дегенератов-извращенцев, как не развращения «простого и здорового» парня? Да, конечно, я всегда знала, что они такие. (Именно «они», а не «он». Она мыслила категориями). Надо признать, впрочем, что такой отзыв был бы мне даже в каком-то смысле приятен. Ведь с этой точки зрения я не выпадал из общей канвы, а был всего лишь одним из частных проявлений глобального упадка.