Ибо это было не просто дерево. А лиственное дерево, охраняемое как памятник растительного мира. Дуб летний, Quercus robur, да к тому же еще дуб Наполеона Бонапарта. Из-под его кроны, по дороге из Вены в Раб, полководец рассматривал лежащую на другом берегу Братиславу, которую незадолго до этого он расстрелял из орудий и завоевал. Кроме того, с этого места, из-под дуба, ему открывался приятный вид на крышу Патримониального дворца, в котором за четыре года до этого, после Славкова[1], его министр, хромой дьявол Талейран, подписал с австрийским князем Лихтенштейном Пресбургский, то есть Братиславский мир, нанеся при этом дворцу безмерные убытки — как позднее сетовал управляющий остригомского архиепископа: пропали серебряные приборы, было разбито много фарфора и разорваны скатерти.
Правда, во время пребывания самого императора ничего подобного не произошло. По наплавному мосту он переправился в Братиславу, в сопровождении генералов и гвардейцев-кавалеристов посетил Град, город, лагерь саксонцев, военные сооружения и продолжал свой путь. Неизвестно, произнес ли он что-либо во время этой остановки под старым дубом. С годами, однако, вокруг этого эпизода росла и ширилась легенда, согласно которой он не только произнес тут целую речь, но и повышал в звании офицеров; а если б это было возможно, устное предание приписало бы этому месту и завтрак на траве.
Дуб Наполеона знал каждый местный житель. Дерево пользовалось такой славой, что влюбленные назначали под ним свидания, матери водили к нему детей, учителя — учеников…
И наш учитель французского языка, разумеется, знал это историческое дерево. Всякий раз, как только представлялась возможность, он выводил наш класс на берег великой европейской реки, под дуб Бонапарта, и с горячностью проповедника и воодушевлением миссионера вещал нам о французах, о Франции и о благородном французском языке, ибо твердо решил научить нас ему.
Я растроганно вспоминаю, с каким интересом под кроной этого ботанического уникума проверял он на нас свой педагогический талант, уча нас лучше познавать жизнь и открывать новые страницы прошлого. Как человек с врожденным чувством системы, он все излагал систематично, сосредоточивая наше рассеянное внимание на гордой истории галлов, великодушии их государей, мужестве их воинов, всяческих проделках солдат, малодушии побежденных, благородстве, мудрости, эгоизме, коварстве, подлости или бесцеремонности тех, что промелькнули на страницах нашей общей истории.
С каким жаром описывал он известную историю об участии слепого Яна Люксембургского в битве при Креси! С какой гордостью внимали мы легендам, окутавшим последние минуты монарха, который всегда так жаждал рыцарской славы и звона оружия! О том, как он храбро выехал с колоннами французов на поле заранее проигранной битвы с англичанами и, сидя на коне, золотыми цепями прикованном к коням свиты, верный духу всей своей беспокойной жизни, воскликнул: «Такого, даст бог, не будет, чтобы чешский король бежал с поля боя!» И как потом над его трупом, на поле ужасной битвы, Эдуард III произнес не менее известные слова о Яне, с гибелью которого пала корона подлинного рыцарства, и не было в этом деле равных чешскому королю.
А с каким воодушевлением описывал он проведенное в Париже детство чешского королевича Вацлава, будущего императора Карла Четвертого, называемого «Отцом родины»! В окружении самого пышного из дворов христианского мира, в городе, блеск которого затмевал весь западный мир!
С неподдельным патриотическим жаром он не раз говорил о короле Иржи из Подебрад и его государственной деятельности, целью которой было обеспечить европейский мир дипломатическим путем. Особо он выделял и часто цитировал слова Иржи из послания французскому королю: «С этого часа и впредь мы будем взаимно проявлять и сохранять чистую, подлинную и искреннюю дружбу, и никакие разногласия, никакие осложнения, затруднения или ссоры не вынудят нас взяться за оружие». И с не меньшим воодушевлением повторял ответ Людовика XI, что «…это дело и требование чешского короля полны такого величия, что они, бесспорно, заслуживают, чтобы и мы отныне взаимную любовь, приязнь и братские чувства сохраняли и навсегда братьями, друзьями и союзниками оставались».
Но с особенным энтузиазмом вооружал он нас сведениями о выдающемся событии, которое с таким пылом вспоминают французы: о голосовании депутатов Чешского сейма, единогласно осудивших прусскую аннексию Лотарингии и Эльзаса.