При этом в его взволнованно блестевших глазах вспыхивали ликующие огоньки.
Видя его заинтересованность всем, что касалось Франции, я не без умысла похвалился, что знаю место, которое его наверняка заинтересует. Вскоре наш второй «Б» стоял у реки чуть ниже моста, и все гимназисты читали высеченные в мраморе слова:
Излишне распространяться, как я тогда выслужился: ведь не каждый день ученики отыскивают для своих учителей могилы солдат Наполеона.
Ну а потом были еще мои сообщения о французском комиссаре в Вашингтоне и коменданте Дамаска.
Используя слабость нашего «француза» ко всему французскому, я из побуждений не менее низких весьма кстати упомянул и о них. Он об этом и понятия не имел. Скорее всего потому, что он родился не на правом берегу. Ну а я родился на правом, поэтому я знал то, о чем у нас было известно каждому: господин Тардье Андре Пьер Габриэль Амедей, преподаватель истории, 1876 года рождения, во время первой мировой войны — французский военный комиссар в Вашингтоне, министр в правительстве Клемансо, представитель Франции на мирной конференции и председатель Комиссии по делам Австро-Венгрии; позднее — министр общественных работ, министр внутренних дел и, наконец, премьер-министр, был тем человеком, который, выполняя функции председателя комиссии, уполномоченной установить австрийскую и чехословацкую границы, 11 июля 1919 года выдвинул в Версале предложение, чтобы напротив Братиславы на южном, правом, берегу Дуная за чехословацким государством было признано предмостье — то есть территория Петржалки. А полковник Жан-Пьер Бро, гасконец, участник боев у Шемен дес Дам и Вердена, после войны — офицер французской военной миссии в Чехословакии, комендант города Братиславы, а потом комендант города Дамаска в Сирии, был тем человеком, который спустя месяц, 14 августа 1919 года, провел это предложение в жизнь. Под его командованием чехословацкие солдаты на понтонах переправились в двух местах через Дунай, заняли мост, железнодорожную станцию и подняли бело-сине-красный флаг в знак того, что эта территория согласно решению мирной конференции принадлежит Чехословакии и является ее неотъемлемой частью.
Разве мог не знать их я, уроженец Петржалки!
Той самой Петржалки, на которую я все еще смотрю поверх знакомой картины.
Поверх западного немца, который тащит свои баржи уже там, у австрийской границы. Поверх пристани, где скрипят краны над тоннами зерна, пирита, руды, чечевицы, хлопка, стекла и железных труб. Поверх пароходов, пароходиков, лодок, буксиров, легких моторных лодок и красивых, изящных белых пассажирских судов, которые плавают до самого Черного моря; поверх складов, элеваторов, пакетов, мешков, ящиков, буев; поверх набережной, где порой кричат продавцы фруктовых вод и не спеша слоняются грузчики, таможенники и моряки, австрийские, советские, югославские, венгерские, румынские и наши; то есть поверх всей этой славной пересадочной станции, ворот Центральной Европы, открывающих им путь на Ближний Восток и Балканы — поверх братиславской пристани.
Напротив, за Дунаем, под дубом Наполеона, остановилась молодая парочка. Я упираюсь лбом в стекло.
Сколько же мне еще ждать? Молодые люди уселись на лавочку. Зачем, собственно, меня сюда позвали? Влюбленные обнялись. Есть ли вообще тут, в этом знаменитом институте, что-нибудь об этих моих французах? Или просто бросить все это? До чего все просто для парочки на том берегу! Да, кстати, добрый старый учитель французского! Почему это он пришел мне на ум? Все те годы, что он нас учил, я — благодаря той французской могиле и сведениям о коменданте Дамаска — пользовался его протекцией. Даже в старшем классе, когда я спутал «крестьянина» с «рыбой», создав превосходный литературный образ: «Бедная рыба шла на базар продавать крестьянина», он и тогда вместо того, чтобы поставить мне пятерку[2], лишь дружески погрозил мне пальцем. А однажды, когда я под крышкой парты читал Вийона, он лишь покачал головой: «На это, приятель, у тебя еще будет достаточно времени!» Будь он сейчас рядом, подумал я, он бы наверняка помог мне.
Ну а пока я смотрю на сверкающую гладь Дуная и барабаню пальцами по стеклу. До тех пор, пока стройная брюнетка не отстучала у меня за спиной на скрипящем паркете четкий ритм молодых шагов и не защебетала вместо извинения: