Возражая против изгнания из русского алфавита буквы ѣ, Ломоносов в качестве одного из мотивов выдвигает различение ѣ и е в украинском языке (ошибочно считая украинский язык, как уже было сказано, диалектом русского языка, он полагает, что его должен обслуживать общерусский литературный язык): „Малороссиянам, которые и в просторечии е от ѣ явственно различают, будет против свойства природнаго их наречия“[18]. О различии ѣ и е в северновеликорусских говорах Ломоносов не говорит, но, во-первых, это вопрос очень сложный: нужно иметь достаточно натренированное ухо, чтобы уловить закрытый характер ѣ (для украинского языка речь идет просто об і на месте ѣ); во-вторых, в родном для Ломоносова поморском говоре ѣ (если не считать рефлексов нефонетического характера) довольно близко к е (являясь, быть может, лишь слегка более закрытым, чем старое е).
Как указывает приведенная мною выше выдержка из „Примечаний на предложение о множественном окончании прилагательных имен“, Ломоносов обращал внимание не только на фонетические, но и на морфологические различия, наблюдаемые по диалектам. Впрочем, эта сторона дела детальному рассмотрению не подвергается.
Установление основных диалектов и их различий имеет для Ломоносова не чисто теоретический интерес. Как уже было сказано, его теория неразрывно связана с практикой. Для формирующегося на новых основах литературного языка необходимо было определить, какое из живых наречий должно лечь в основу этого языка; для этого надо было знать, какие наречия вообще существуют. И Ломоносов в этом отношении правильно определил тенденции, наметившиеся в самом языке. Северянин по происхождению, считавший северный диалект более архаическим и более близким к старославянскому, он тем не менее определил московский диалект как основу литературного языка, отметив употребление его в качестве разговорного языка и у представителей господствующего класса того времени — дворянства и у представителей вообще городского населения, особенно в центральной полосе России. Отмеченные им диалектные различия Ломоносов также использует для обоснования тех или иных орфографических правил. Существенно отметить при этом, что принцип, которому он следует, является живым и для нашего времени. Он не пошел по пути усиления фонетического принципа, считая, что литературный язык, обслуживающий различные наречия, не должен вступать в противоречие с их произношением. Поэтому написания слов не могут соответствовать фонетическим нормам одного только московского говора, образующего основу литературного языка. А это положение является одним из оснований и нашей современной орфографии, одним из мотивов, выдвигаемых против целесообразности господства фонетического принципа в орфографии.
В черновых набросках Ломоносова мы находим богатый материал по живой русской лексике и фразеологии. Он записывает слова, выражения, пословицы и поговорки, подбирает синонимы. При этом он широко использует диалектный материал, в первую очередь свой родной поморский говор. И эти материалы также представляют большой интерес. Приведу такие записи:
„Буря, непогода, погода, пыль“[19]. Эти слова Ломоносов выписывает рядом потому, что они в какой-то мере являются синонимами. Погода во многих говорах употребляется в значении „дурная погода“, и именно „буря“. Такое значение имеет это слово и в родном Ломоносову поморском говоре[20]. Несколько странным в этом ряду кажется на первый взгляд слово пыль. Но в родном говоре Ломоносова это слово употребляется в значении „пена на море во время волны“[21].
„Морская отнога, залив, губа, рукав, курья“[22]. Здесь речь идет уже не о синонимах в собственном смысле слова, но о словах, относящихся к одной и той же семантической сфере (речь идет о различных водных пространствах, но имеющих не самостоятельное значение, как „море“, „река“, „озеро“, а составляющих часть чего-то). Слово залив и рукав являются теперь общелитературными. Слово губа — специально поморское; оно употребляется приблизительно в том же значении, как в норвежском языке „фиорд“. Губа — это узкий залив при впадении реки в море. Сейчас это слово употребляется и в литературном языке, но специально для обозначения подобных заливов на нашем крайнем севере (Мезенская губа при впадении Мезени в Белое море и т. п.). Курья — употребляется в значении „небольшая речка, приток, часть реки, превращенная в озеро“, и это слово также свойственно поморским говорам[23]. Слова отнога у Подвысоцкого нет, но Даль[24] приводит его со значением „подводный выступ пловучей льдины“ с пометкой „арх.“ и с значением „ветвь или боковая приставка“ без указания местности. В каком значении употребляет это слово Ломоносов, не вполне ясно. Нет ли у него и еще какого-нибудь значения, свойственного поморским говорам и более близкого к значению рассмотренных выше слов?