„Шиликун, обаянство, кикимора“[25]. Здесь, повидимому, выписаны слова, относящиеся к народным верованиям и обрядам. Слово кикимора обозначает мифическое существо, известное в разных местах. Обаянство — с другим суффиксом (обаꙗние) употребляется в древнерусском языке в значении „чародейство“[26]. Шиликун же отмечено в поморских говорах. Подвысоцкий приводит его в форме „шиликун, шуликон, шиликон“ с значением „ряженый на святках“[27]. Поскольку переодевание на святках имело в старину особое обрядовое значение, ясно, что это слово должно относиться к той же семантической сфере, что и „обаянство“ и „кикимора“.
„Векоть, трясавица, корятышь“[28]. Из этих слов трясавица известно в поморских говорах в значении „лихорадка“[29]; двух других слов у Подвысоцкого нет. Слово векошь, но не векоть (может быть, в написании Ломоносова это слово не было достаточно точно прочитано?) приводит Востоков с значением „рухлядь“ и с пометкой „тверск.“.
Какое место отводит Ломоносов приводимым словам? Собирался ли он использовать их для обогащения литературного языка, или просто он собирал их, интересуясь прошлым русского народа, его культурой, его верованиями? Точно ответить на этот вопрос мы не можем, так как все это лишь черновые заметки, не систематизированные, не сопровождаемые анализом. Но свидетельствуют они, во всяком случае, о глубоком внимании Ломоносова к народному языку и к его местным разновидностям.
Останавливается, наконец, Ломоносов и на словах, заимствованных различными русскими диалектами из других языков. В неоднократно упомянутой выше рукописи №112 он говорит вообще о различных пластах лексики русского языка, причем отмечает, что „все пограничные Россияне имеют много слов от пограничных народов…“[30]. Это имеет существенное значение для диалектологии, поскольку здесь речь идет о различии заимствований по диалектам, а различные пограничные диалекты соседят с различными языками. И Ломоносов не ограничивается таким общим указанием, но конкретизирует его, приводит примеры заимствований в пограничных диалектах, опять-таки используя данные своего родного поморского говора, где (как и вообще в северных говорах) можно найти немало заимствований из соседних угрофинских языков. В той же рукописи мы читаем: „Пограничные жители употребляют много слов близ лежащих народов, чум, вежа, варока…“[31]. Слово чум, в настоящее время ставшее литературным, идет из поморских говоров, а туда проникло из угрофинских языков. Подвысоцкий[32] приводит чум со значением „шалаш, где ютятся в ожидании попутного ветра мезенские зверопромышленники“ и с пометкой, что это слово тунгусское, а не самоедское. Но почему поморские говоры могли заимствовать слова из столь далеких тунгусских языков? Калима считает это слово заимствованным из коми-зырянского чʼом, в верхнесысольском диалекте чʼо̂м (с закрытым о̂), „палатка, шатер, клеть“[33]. Слово вежа, употребляющееся в поморских говорах в значении „устраиваемая из жердей и переносимая с места на место лопарская изба в летних погостах“[34]. Угрофиннолог начала XIX в. Шёгрен (Sjögren) считал это слово заимствованным из финского viessa. Но слово вежа было известно древнерусскому языку, и нет никаких оснований считать его заимствованным. Этимологически Потебня сопоставляет его с корнем vez‑ (везти)[35]. И Калима не приводит этого слова среди тех, этимологию которых, по его мнению, Шёгрен установил правильно[36].
33