Начиная с 1830-х годов Ломоносова поднимают на щит представители всех спорящих эстетических школ и политических течений. Для романтика Эдуарда Губера он – гениальная личность, не понятая “толпой”. Для поэта и критика Степана Шевырева, одного из идеологов николаевского официоза, он – поэт державы, воплотивший в своем творчестве идеалы православия, самодержавия и народности. Для славянофила Константина Аксакова – защитник национального начала, враг академических “немцев”, оппонент Миллера и Шлёцера. Для западников – поборник западного просвещения. Для “людей 1860-х годов” (например, для видного историка литературы, профессора Н. Н. Булича) – сторонник связи науки с практикой, борец за право на образование для простолюдинов, ценный прежде всего своей “сознательной любовью к народу”. Для церковных риторов (например, для архимандрита Александро-Невской лавры Никанора) – человек, выпестованный Славяно-греко-латинской академией, автор духовных од и “Предисловия о пользе книг церковных”, примиривший современную науку с заветами православия.
В этом смысле любопытен спор о Ломоносове между славянофилом Н. В. Савельевым-Ростиславичем и Белинским. Первый восхвалял Ломоносова-историка за то, что тот, “имея предшественниками только Байера с Миллером, игравших созвучиями, и Татищева, чуждого высшей исторической критике, – силою собственного воображения вознесся до такой высоты, что смог построить такую замечательную теорию нашей и общеславянской истории”. Но увы! “Глас человека благородного, вставшего на защиту народности, не нашел отклика между современниками: они увлечены были пристрастием к направлению исключительно западному”. Затравленный, Ломоносов “пал в борьбе за независимость русской мысли”. Белинский не без остроумия отвечал на это, что “Ломоносов не падал, сколько нам известно, и умер своей смертью, незадолго до этого осчастливленный визитом Екатерины II… Дай Бог всякому так падать! Правда, Ломоносов умер прежде времени, но это по собственной вине, вследствие некоторого пристрастия к некоторому варяго-русскому напитку, а совсем не потому, что его кто-нибудь преследовал за независимость русской мысли”. Что же до истории, то “немецкие ученые, с которыми он так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил в спор, стояли в отношении к истории, как к науке, неизмеримо выше его. ‹…› Я не вижу уголовного преступления со стороны Ломоносова в том, что он ввязался не в свое дело, но как не стыдно г. Савельеву-Ростиславичу видеть тут что-то, кроме пустой риторики?” (“Неистовый Виссарион” преклонялся перед позитивной “немецкой наукой”, но сам был, конечно, торопливым в оценках и нетерпимым русским самородком – только менее образованным, чем Ломоносов…)
В 1860-е годы труды и публикации А. А. Куника, П. П. Пекарского, П. С. Билярского, В. И. Ламанского, С. М. Соловьева позволили восстановить полную картину официальной, служебной жизни Ломоносова. Биография, написанная Пекарским и включенная во второй том его “Истории Академии наук в Петербурге”, неизмеримо возвышалась по полноте и точности над всем, написанным прежде, да и поныне не утратила значения.
Белым пятном оставались, однако, труды Ломоносова-естествоиспытателя. Первыми, кто занялся их анализом, были астроном Д. М. Перевощиков (брат помянутого В. М. Перевощикова), врач и востоковед Г. И. Спасский и известный историк науки Н. А. Любимов, автор книги “Ломоносов как физик” (1855). Выводы их были сдержанны: Михаил Ломоносов интересен как участник научных дискуссий своего времени, как человек, умевший понимать актуальные вопросы естествознания и правильно их формулировать – не более того. Однако в конце века этот взгляд был скорректирован, так как некоторые теории Ломоносова, которые казались неверными и устаревшими (например, о кинетических причинах теплоты или волновой природе света), неожиданно приобрели актуальность. Научное наследие Ломоносова было заново просмотрено и оценено В. И. Вернадским и особенно Б. Н. Меншуткиным. Вернадский в “Очерках по истории естествознания в России в XVIII столетии” (1915) так определяет значение Ломоносова: “Мы видим в нем предшественика современной химии, одного из немногих лиц, в руках которых были в то время точные приемы геологической мысли, первоклассного физика ‹…›, проникавшего далеко в глубь научной мысли последующих поколений”. В 1930-е годы благодаря трудам П. Н. Беркова и Г. А. Гуковского была заново изучена и поставлена в более полный исторический контекст поэзия Ломоносова, изучены в деталях его взаимоотношения с Сумароковым и Тредиаковским. О том, что и стихи, и личность его были в ту пору актуальными и живыми для думающих и чувствующих людей, лучше всего свидетельствует стихотворение замечательного русского поэта Сергея Петрова “Похвальное слово Ломоносову”, написанное в 1934 году, в молодости, в сибирской ссылке, – его начальные строки стали эпиграфом к этой книге. Вот еще несколько строф: