Именно тогда в ее размышления прокрался Юлий.
Дело было не только в мальчишеской живости, ясных голубых глазах и очевидных физических достоинствах. Причиной являлся его слабый солоноватый запах и то, как пригибались в труде могучие юные плечи, а также пот, блестевший на руках. Единожды допустив эту идею в сознание, она испытала почти болезненное желание отдаться ему. Я сорву цвет его молодости, улыбнулась она про себя. Девушка коварно дразнила его, сперва приближаясь, затем увиливая, одновременно продолжая кокетничать с Секстом. Оказалось, что от такой игры можно получать огромное удовольствие.
«Он мой», – пробормотала Мартина, получив письмо. И все же теперь, когда момент наступил, она боялась. А вдруг поймают? Муж обязательно отомстит. Неужто она готова рискнуть всем ради этого мальчишки? И вот она долго созерцала закат, гадая, что делать, пока наконец не решилась.
Муж был в отъезде. Вечер нагнал на нее смутную, чувственную тоску. Довольно грустить. Завтра же на мост.
– Твой ход.
Юлий мигом очнулся от размышлений. Не странно ли смотрел на него отец? Юноша попытался сосредоточиться на доске и медленно сделал ход.
Он пребывал в безопасности, дома. Мирная уютная картина. Ему было видно в прилегавшей кухне мать и сестру, которые готовили на завтра угощение для соседей, назначенное после игр. Они с отцом, как обычно, сидели на раскладных стульях в главной комнате скромного дома за вечерней партией в шашки. Вот только мысли о солдатах не оставляли его ни на секунду.
Юлий глянул в сторону кухни. Спасая шкуру, он не успел переговорить с сестрой. Что видела толстуха?
На кухонной стене висела пара уток. На истертом столе виднелась говядина – излюбленный продукт островитян, – а также огромная миска устриц с реки. Там же стояло и ведерко с улитками, которых откармливали молоком и пшеницей, а завтра зажарят в вине и масле. В широком мелком котелке сворачивался мягкий сыр. Еще были приправы к подливе. Гастрономические изыски римлян, перенесенные в Британию, весьма аппетитны: фазаны и лань, фиги и тутовые ягоды, грецкие орехи и каштаны, тимьян и мята, лук, редис, репа, чечевица и кочанная капуста. Островитяне-кельты научились готовить также улиток, цесарок, голубей, лягушек и даже, случалось, сонь, сдобренных специями.
Мать и дочь трудились молча. Первая, тихая и скучная, занималась готовкой. Толстуха порывалась перекусить, тогда как родительница, не меняясь в лице и не прекращая дела, оберегала семейное добро и лупила ее. Юлий увидел, как мать направилась к миске с угрями. Хрясь! Проверив содержимое, она бросила девушке пару слов, и та пошла к шкафу, а мать вернулась к приготовлению подливы. Хрясь! Потом мать отлучилась к окну. Толстуха изловчилась и сунула в рот немного свежевыпеченного хлеба. Хрясь! Сестрица довольно чавкала.
Видела ли она солдат? Знала ли, что сталось с Секстом? Сказала ли родителям? Поди угадай! Что-то да наверняка заметила. Когда же спросить?
Последние несколько часов обернулись пыткой. Как только Юлий достаточно оторвался от погони, он попытался осмыслить ситуацию. Ему и в голову не пришло, что подозрения навлек он сам, а вовсе не Секст. Был ли его друг арестован? Юлий не смел вернуться и выяснить. Выдал ли его Секст? Юноша опасливо шел к дому. Если да, солдаты наверняка будут его поджидать.
Ему казалось, что безопаснее дождаться утра и свидеться с Секстом на улице по пути на игры. До тех пор придется вести себя как ни в чем не бывало.
Но куда деть мешок? Это проблема. Место должно быть укромным, не связанным с Юлием. Но такое, откуда можно забрать его без труда. Он поискал, но ничего не нашел.
До тех пор, пока, обходя вершину западного холма, где стоял храм Дианы, не наткнулся на печь для обжига. За ней была груда негодной, отвергнутой посуды и прочего хлама, которую явно давно не трогали. Юлий дождался, когда вокруг не осталось ни души, неторопливо приблизился к куче, быстро затолкал мешок в мусор и спешно ушел. Никто его не заметил, он в этом не сомневался. Молодой человек отправился домой.
Но ему было сильно не по себе. И он понял почему, в очередной раз переведя взгляд с подвижного отцовского лица на материнское.
Краснолицый Руф имел веселый нрав и любил петь; жена же его не отличалась ни тем ни другим. Волосы ее, ныне непонятного цвета – не белокурые и не седые, – собраны в тугой узел. В серых глазах никогда не бывало блеска. Флегматичное лицо, не менявшееся с детства, было бледным, как сырое тесто. Она была довольно добродушна, и муж считал, что она их всех любит. Вот только говорила она мало и, когда тот шутил, не смеялась – лишь таращилась. Нередко казалось, будто мать несет бремя какого-то мрачного воспоминания, воспринимая это как тягостную, но привычную обязанность.