Сам Силверсливз был привередливым едоком. Он постоянно омывал руки в чаше с розовыми лепестками. Ел медленно, откусывая понемногу. И все же, как заметил Леофрик, таким вот изящным образом он поглотил удивительно много пищи. Вино в глиняных кувшинах тоже оказалось превосходным – лучшее, из парижских окрестностей. Леофрик выпил достаточно, чтобы ему почудилось, будто три носа, гулявшие туда-сюда над пищей, стали длиннее прежнего.
Наконец подали фрументи[17] – сладкое блюдо с фигами, орехами и приправленным специями вином. Лишь после этого Силверсливз перешел к делу.
Он начал издалека. Говорили все больше о вторжении и гадали о скорых новостях.
– Конечно, – начал он задумчиво, – я, как нормандец, знаю кое-кого из окружения Вильгельма. – И назвал де Монфора, Мандевиля и еще ряд доверенных лиц нормандского герцога. – Кто бы ни победил, на нашем деле это вряд ли отразится.
«Но не на моем», – уныло подумал Леофрик.
Силверсливз помолчал, предоставляя саксу погрузиться в его печальные думы. Затем с улыбкой плавно перешел к сути.
– Один из моих сыновей, – заявил он непринужденно, – хочет жениться на вашей дочери. – И прежде чем Леофрик успел сформулировать подобающий ответ, продолжил: – Мы не нуждаемся в приданом – лишь в вашем добром имени.
Леофрик задохнулся. Это было настолько же удивительно, насколько любезно. Однако с дальнейшим ничто не могло сравниться.
– Я также предлагаю сделку, которая может быть вам небезынтересна. Если этот брак состоится, я выплачу два ваших долга, Барникелю и Бекету. Вам больше не придется иметь с ними дело. – С этими словами он окунул нос в свой кубок и вежливо уставился на скатерть.
Леофрик на короткое время лишился дара речи. Ознакомившись с письмом, где Силверсливз заявлял, что может быть ему полезен, он осознал его могущество, но услышанное превосходило всякие мечты.
– Но почему? – спросил он.
Силверсливз удостоил его как бы прочувствованной улыбки и мягко ответил:
– О, исключительно во имя любви.
Избавиться от долгов! А то и спасти имение благодаря союзу с этим нормандцем в случае победы Вильгельма!
– Который же сын желает мою дочь? – уточнил он угрюмо.
Силверсливз выглядел удивленным.
– Я думал, вы знаете. Анри.
И Леофрик, испытав колоссальное облегчение, что не Ральф, едва ли заметил холодный взгляд молодого Анри.
Но он не мог согласиться даже при столь заманчивых перспективах. Разве не дал он слова Барникелю? И тут, лишь на секунду, честному саксу пришла в голову поистине низкая мысль. Если Датчанин или его сын погибнут в бою, он будет свободен от обещания и сохранит семейное состояние.
– Я подумаю, – произнес Леофрик слабым голосом, – однако боюсь…
– Мы подождем, – ненавязчиво перебил его Силверсливз и поднял кубок. – Впрочем, есть небольшое условие.
Он изготовился продолжить, но Леофрик так и не узнал, о чем шла речь. Ворвался один из мирских монахов. Силверсливз раздосадованно взглянул, и тот проорал:
– Судари! Король мертв! Герцог Нормандский сразил его.
– Где?
– Близ побережья! В местечке под названием Гастингс.
Битва при Гастингсе, столь разительно изменившая ход истории Англии, состоялась в субботу, 14 октября.
У Вильгельма Нормандского было несколько преимуществ. Он атаковал на рассвете, удивив короля Гарольда. У него имелись солидные силы в виде лучников и конницы, которых не было у английского монарха. Кроме того, английское войско слишком тесно сгрудилось на вершине холма, позволив лучникам вести стрельбу с убийственной меткостью.
Но даже при таких условиях бой продолжался весь день. Лучникам не удалось пробить английскую оборону. Когда пошла кавалерия, ей пришлось отступить под ужасающими ударами двуручных топоров от воинов вроде Барникеля, прорубавших стальные кольчуги. Конница отошла, и лишь вмешательство самого Вильгельма предотвратило общее бегство.
Сражение продолжалось час за часом. Конница дважды наступала и притворялась, будто бежит, заманивая многих англичан в ловушку под холм. Постепенно, по мере гибели предводителей, англичане выдохлись, но даже тогда, при смене долгого пасмурного дня сумерками, еще держали оборону и вполне могли простоять до ночи, когда бы не случайная, как говорили, стрела, угодившая в глаз королю Гарольду и смертельно его ранившая.