Ральф лишился последнего ума. Нормандцу, доведенному до белого каления, показалось, что он наконец-то напал на след. Забыв о наставлениях Мандевиля, Ральф как на крыльях устремился прямо к повозке и крикнул вознице, чтобы не двигался с места.
– Стоять, предатели! Долой чехлы! – заорал он. – Собаки!
Но стоило ему, запыхавшемуся, подъехать, как загадочная личность отбросила капюшон и взглянула на него с глубочайшим укором. Это была Хильда.
– Болван! – закричала она так, что слышно стало всем. – Анри всегда называл тебя тупицей! – Откинув холстину, Хильда предъявила безобидный груз. – Вино! Подарок от твоего родного брата отцу! Я везу его в Хэтфилд.
И она столь убедительно замахнулась на него кнутом, что он поспешно отпрянул, побагровев лицом.
Полетели смешки. Униженный и взбешенный, Ральф гаркнул на них, чтобы ехали следом, и, даже не оглянувшись, пустил коня в сторону Лондона.
Спустя пять недель у церкви Сент-Брайдс, когда вокруг не было ни души, Барникель Биллингсгейтский позволил себе запечатлеть целомудренный поцелуй на челе своей новой сообщницы.
Затем, довольные, они прошлись по берегу.
Ни одному из них не пришло в голову, что на сей раз за ними следили.
1081 год
На двадцатом году жизни Озрик положил глаз на девушку. Той было шестнадцать.
Он никому не сказал о ней, даже другу – Альфреду-оружейнику.
Занятно, что эти мужи сошлись. Альфред стал признанным мастером. Белая прядка во лбу сделалась почти невидимой, ибо волосы поседели. Он изрядно располнел. Научился властно командовать подмастерьями, женой и четырьмя детьми, которые повиновались ему во всем.
Но он не забыл о дне, когда Барникель подобрал его, голодавшего, у Лондонского камня, а потому старался проявить добросердечность к ближнему и помогал своему бедному малорослому товарищу чем мог. Мало того что Озрик на глазах у родни Альфреда ел досыта как минимум раз в неделю, Альфред неоднократно пытался выкупить серва и дать ему вольную. Но в этом не преуспел. Ральф так или иначе исхитрялся найти препятствия.
– Прости, – сказал однажды юноше Альфред. – Я ничего не могу сделать.
Ненависть же Ральфа к серву, возникшая из-за пустяка, переросла в привычку.
– В каком-то смысле, Озрик, – глумился он, – я почти полюбил тебя.
Чистая правда. Маленький трудяга был единственным живым существом, которое он мог ущемить всякий раз, как вздумается; если Озрик противился, то тем приятнее было Ральфу. И ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем пресечение попыток Озрика освободиться.
– Не печалься, – утешал его Ральф. – Я никогда тебя не отпущу.
Она была миниатюрна. Длинные темные волосы расчесаны на прямой пробор, белая кожа. Единственным цветным пятнышком были губы, тоже маленькие, но алые. Озрик не знал этого, но все в ней говорило о кельтском происхождении и, возможно, римском.
Рабочие селились в деревянных строениях за старой римской стеной на берегу реки. Здесь они обустраивались как хотели. Некоторым, вроде Озрика, хватало охапки соломы. Другие, сойдясь с женщинами, сооружали себе как могли скромные хибары из дерева или тюков той же соломы – так здесь оседали целые семьи. Это было пестрое сборище. Одни являлись сервами, направленными на стройку землевладельцами в уплату служебного долга королю; другие – рабами; третьи, как Озрик, имели увечья, выдававшие провинность в некоем преступлении. Дисциплина хромала.
Ее отец был поваром, и при его жизни они питались неплохо. Но он скончался два года назад, и жить стало тяжело. Мать, трудившаяся на подхвате где попало, болела; ее руки все больше распухали и ныли от артрита. Помощи ждать было неоткуда, и девушке приходилось выживать самостоятельно. В те времена больные и женщины-сервы недолго задерживались на свете. Девушку звали Доркс.
Впервые Озрик обратил на нее внимание в декабре. Работники трудились на строительстве Тауэра в любую погоду, но та зима выдалась особенно суровой. Однажды, через две недели после Рождества, был отдан приказ: «Кончай работу».
– В такой мороз, – объяснил Озрику десятник, – раствор замерзает и крошится.
На следующий день многих сервов разослали по их селам, оставшихся вывели и приказали утеплять и прикрывать стены.
Утепление стен – дело трудоемкое, но необходимое. А также пахучее, ибо в качестве утеплителя применялась смесь подогретого навоза с соломой. «Но она помогает», – заверил Озрика десятник, и вскорости массивные серые стены были увенчаны слоями компоста.
Озрику, несмотря на холод, к концу дня не терпелось вымыться, а потому он спускался к Темзе и прыгал, не раздеваясь, в воду, после чего мчался в амбар высушить у жаровни свою одежду. Именно тогда он открыл, что в лагере жил еще один человек, привыкший мыться на рассвете и на закате. Это была Доркс.