— Пожалуйста, возьмите.
— Угу. Кнопочки на нем тугие, можно всю ночь играться. Кто ты, милочка? Полька? Латышка?
— Пожалуйста, я не…
Он вперяет в нее взгляд убийцы.
— Помяни мои слова, милочка. Ты ерундой занимаешься. И всю жизнь будешь заниматься. Ясно?
Он удерживает ее взгляд, прежде чем отстраниться, а там и отойти. Ощущая себя выставленной напоказ безжалостным светом солнца, она запахивает свое пальто, бормочет некий символ веры, думая одновременно о матери и друзьях, которых оставила, и возвращается к своей работе:
— Мобильный телефон не желаете?
На третьем углу общественный туалет. Типичное полуподвальное помещение. Кабинки для инвалидов на уровне мостовой. Туалет давно уже облюбовали наркоманы.
— Каждой твари по паре, ура, ура!
— Заткнись. Дай сюда шприц.
— Из-за тебя я точно в пляске. Всю ночь тряслась.
Люси вкалывает первую порцию в подколенную впадину и немедленно начинает почесываться, как обезьяна.
— Дай сюда.
Сандра, впервые за все это время перестав напевать, выдавливает кровь Люси из шприца, промывает его в бачке унитаза и набирает в него героин, вводит иглу в вену, делает себе укол и вырубается. Ее время заканчивается, и все беды говорят ей «прощай». Сандра глядит на Люси, а та, точно безжизненная кукла, сползает по стене, попутно ударяясь головой об унитаз.
— Вставай, безмозглая сука.
Ничего.
Сандра вылетает наружу и устраивает сцену парню в инвалидной коляске:
— Там кранты, дорогуша. Спустись-ка вниз.
Тот глядит на нее. «Чертовски неправдоподобно». И тут она замечает его коляску. И скребет личико медленно и растерянно:
— Прости, милый. Хотя, может, с тобой все было как надо? Пятеркой не выручишь?
На четвертом углу магазин со сниженными ценами. Фактически, самый дорогой на свете круглосуточный супермаркет. Да что они там, сдурели? Девять фунтов шестьдесят за пару газетенок, сигаретки и питье.
— Девять фунтов шестьдесят.
Кто-то врывается в дверь.
— Сигареты поштучно есть? Продадите?
Продавец (один из шести. Вспоминается время, когда шикарный малыш появлялся в сопровождении самого Дураколы и замахивался тростью на бедного простака, единственным проступком которого было замечание, что граф мог бы помочиться в канаве, а не на дороге) отвечает: «Штучные закончились. Убирайся. Вали».
А вот и парочка заблудившихся австралийцев, верящих, будто они бродят в более теплых пределах Ноттинг-Хилл. Увидев возможность поупражняться в старых добрых обычаях, австралюк достает сигаретку и протягивает этому ублюдку, который немедленно повисает на нем.
— Славно, браток. Ух ты. Позволь поднести твои вещички.
— Спасибо, я справлюсь.
— Я ГОВОРИЛ НЕ С ТОБОЙ. Я ОБРАЩАЛСЯ К ДАМЕ.
— Хорошо, приятель, но…
— Но что?
Местный тип вперяется в глаза австралюка и упирается лбом в его лоб. Тот, бедняга, еле держится на ногах, сперва бледнеет, затем краснеет. А его подружка тем временем заводится не на шутку:
— Скажи ему, чтобы катился к дьяволу, Доббо.
Доббо решает ринуться в бой, хотя и сам не рад. Продавцы обступают их, типчик расхаживает, попыхивая сигареткой, ухмыляясь и удерживая взгляд меж ног австралючки. А та выкладывает на прилавок всякую всячину для легкого завтрака: яйца и прочее.
— Славно, вот так славно.
— Отвали. Придурок.
— Оставь, детка. Позволь мне поухаживать за тобой. Поухаживать.
— Э, приятель, что за дрянь…
— Прекрати.
— Двадцать четыре фунта тридцать восемь.
— Что?
И последний, пятый угол. Пивная. Гм. Хотелось бы о ней вообще ничего не знать. Место, в котором мне ни в коем случае не следует показываться. Вдруг они решат вновь дать ход делу? Что тогда?
Когда Мэри говорит мне, что это — самая приличная забегаловка в городе, я, конечно, всегда с ней соглашаюсь, мол, возможно. И поскорее меняю тему, чтобы она не заметила моей неуверенности.
То, как живет район Вест-9, отражено в нелепых и неуместных сравнениях с Южным Бронксом. Пять углов. Пять слобод? Бессмыслица.
Здесь существует традиция терпимости к правам и обычаям местного занюханного народца, общественная традиция, за которую боролись на этом самом месте в 70-е Джо Струммер и иже с ним; их деятельность наложила свой отпечаток на здешний безобразный пейзаж.
Бесспорно одно: местный народ обречен лунатически слоняться здесь, страстно поглощая воздух гнилого прошлого, нависший над холмами и долинами.
Вздымаясь над Вест-9, ажурная башня господина Голдфингера наблюдает, как садится солнце (ну чем не ядерный взрыв?). Эта архитектурная мерзость стоит, поскрипывая, демонстративно не замечая японских фотографов, копошащихся у ее подножия. Разъезжающие на краденых велосипедах торгаши продают треснувшие камни с канала Великого Союза всякому, кто с какого-то рожна пожелает купить их. Вообще-то, отсюда видны и Сады, они обрамляют канал и башню. Сады — линия раздела, пограничная полоса. Они в последний раз дают глотнуть воздуха тому, кто забрел в здешние края, прежде чем он навеки скажет «прощай» обычной логике.