Но в первую же ночь выяснилось, что в доме он не один, обнаружился еще один жилец — девочка не старше двенадцати-тринадцати лет; спасаясь от непогоды, она ухитрилась забраться под крышу. «Не нравилось мне жить на ветру да под дождем, — объяснила она Томасу. — На здешних улицах от них спасу нет». — «И как же ты нашла этот дом?» — спросил Томас, но она вопроса не поняла: «На крыс я внимания не обращаю, а вот к привидениям никак не привыкну».
И она рассказала, как оказалась на улице. Это была типичная для Лондона история нужды, беспризорности, одиночества и невзгод; немудрено, что девочка выглядела старше своих лет.
Они с Томасом стали друзьями, вернее сказать, союзниками в борьбе с холодом и тьмой; частенько бродили по городу вдвоем. Шагали по Бернерз-стрит до Оксфорд-стрит и, прежде чем перейти на другую сторону улицы, стояли недолго у витрины ювелирной лавки. Потом, миновав мастерскую каретника, шли по Уордор-стрит и сворачивали на Дин-стрит. Там они непременно останавливались возле кондитерской. Денег у де Куинси едва хватало на самое необходимое, и они лишь молча разглядывали разложенные в витрине с золоченой рамой всевозможные пирожные, булочки и пироги.
Потом де Куинси свалился — то ли с малярией, то ли с лихорадкой. Он сутками напролет спал, да и то, как он говорил, «вполглаза», день и ночь дрожа под тряпьем, которое Энн собрала, где могла, чтобы укрыть больного. Каким-то чудом — то ли настырностью, то ли хитростью — ей удалось раздобыть несколько мисок горячей овсяной каши, ею она и кормила Томаса. Чтобы, как она выражалась, «изгнать из него черную меланхолию», осторожно прижималась к нему и промокала его потный лоб кисейной тряпицей. Через неделю Томас пошел на поправку и дал себе слово непременно отблагодарить девочку за ее доброту.
Вскорости тот же родственник попросил Томаса помочь в одном предприятии. Де Куинси охотно согласился, поскольку такое поручение сулило ему некоторый доход.
Дело требовало, чтобы он съездил в Уинчестер. Томас пообещал Энн, что дня за четыре обернется. Но приехал он на Бернерз-стрит лишь через пять дней. Дом был пуст. Де Куинси просидел там ночь и почти весь следующий день, но никто не появился. Вечером он исходил все знакомые улицы, по которым они с Энн, два товарища по несчастью, столько раз бродили вместе, но в конце концов, огорченный и подавленный, вернулся на Бернерз-стрит.
Больше он Энн не видел. Она исчезла с лондонских улиц внезапно и безвозвратно, как в воду канула. Томас долго горевал о ней. Он понятия не имел, что с нею приключилось. Энн пропала бесследно. Ему стало казаться, что все вокруг так и дышит бедой.
И теперь, когда Уильям Айрленд воссоздал образ Кэтрин Хамлет, Томас де Куинси снова вспомнил про Энн.
Уильям поднял глаза от своих записок и вдруг ощутил перемену в настроении слушателей. Должно быть, Шекспир прекрасно сознавал свою власть над зрителями и упивался ею, подумал он.
— У меня есть еще одна тема, представляющая интерес для всех нас. Тема, если так можно выразиться, необъятная. Речь идет о новой пьесе — найденной после двухсотлетнего забвения.
В зале наступила особая, исполненная ожидания тишина. Мэри подняла голову и улыбнулась Уильяму.
— Называется она «Вортигерн» и основана па событиях жизни коварного и кровожадного британского короля, носившего это имя. Многое в пьесе напомнит нам «Короля Лира» и «Макбета». Это истинно шекспировское произведение. Мистер Малоун, выдающийся ученый, имя которого я здесь уже упоминал, подтвердил ее подлинность. Позвольте мне привести его слова об этой неожиданной находке, столь значимой для всех нас. В своем послании ко мне он пишет, что «этот поразительный документ представляет исключительную ценность для всех поклонников Шекспира. Его подлинность не вызывает ни малейших сомнений».
Тишину в зале прервали громкие продолжительные рукоплескания. Уильям завершил лекцию положенными в таких случаях словами благодарности и отошел от маленькой конторки, за которой читал свой доклад. Первым к нему бросился отец.
— Великолепно! — воскликнул он. — Даже я не сумел бы выступить лучше. Ты наделен магической силой, присущей всем Айрлендам.
— Прекрасно, мистер Айрленд, — сказал подошедший Малоун. — Вы блеснули красноречием, не впадая в пустую велеречивость.
Мистер Лэм усердно толкал Мэри вперед.
— Папа требует… — начала было она, но ее прервал мистер Лэм:
— Того, что с воза упало, и побольше! — вскричал он и принялся пожимать руки всем вокруг, в том числе и собственной дочери.
— Счастлив познакомиться с вами, сэр, — сказал Сэмюэл Айрленд, не без опаски поглядывая на мистера Лэма. — Ваша дочка — наша общая любимица.
— Желаю тебе от змейки всяческой радости.[101]
— Очень мудро замечено, сэр.
— И объедайтесь на Рождество.
— Вообще-то я…
— Нам пора идти, папа, — Мэри взяла отца под руку. — Не надо задерживать джентльменов.
— Эй, на судне! — крикнул мистер Лэм и одарил Сэмюэла Айрленда сияющей улыбкой, но, повернувшись к дочери, вдруг разом сник, смущенный и словно надломленный.
— Сюда, папа. Осторожно, не споткнись о край ковра.
— Замечательный старец, — заметил Сэмюэл Айрленд. — Оригинал, теперь таких не сыскать.
Пока Мэри уводила отца из зала, к Уильяму подошел Томас де Куинси:
— Позвольте пожать вашу руку, сэр.
— Сделайте милость.
— Руку, которая только что касалась творения Шекспира.
— Очень рад, что вы пришли послушать.
— Я с самого детства страстно люблю Шекспира. Рос я в Манчестере, а там, как вы догадываетесь, моего увлечения никто не разделял.
Де Куинси явно хотелось поговорить о себе, но Уильям не был расположен слушать. Он назвал молодому человеку адрес их с отцом книжной лавки и поспешил вслед за Мэри. Она уже стояла на углу Милк-стрит и Чипсайд и тщетно пыталась нанять экипаж.
— Я был счастлив увидеть в зале вас и вашего батюшку, Мэри. Спасибо, что пришли.
— Такого события я не пропустила бы ни за что на свете. И вообще я люблю выводить папу в общество. Это придает ему бодрости.
Подняв глаза к небу, мистер Лэм поворачивался на каблуках из стороны в сторону.
— Вы позволите мне заглянуть к вам на той неделе?
— Приходите непременно. Жажду услышать новости про пьесу.
— Вы совсем выздоровели?
— К счастью, я в полном здравии, поверьте, Уильям.
Тремя днями раньше Чарльз Лэм, спустившись среди ночи на кухню, застал там сестру. Она сидела одна, в ночной рубашке, и сосредоточенно раскладывала по размеру все имевшиеся в доме столовые приборы. Он тихонько окликнул ее:
— Мэри, а Мэри, чем это ты занимаешься?
Она посмотрела в сторону брата, но словно бы невидящим взглядом. Он сразу понял, что она бродит по дому в лунатическом сне. Мэри встала и подошла к окну. Затем глубоко вздохнула и, высоко воздев руки, пробормотала:
— Еще не сделано. Еще не сделано.[102]
После чего повернулась и, явно не замечая брата, направилась наверх, в свою спальню. Чарльз убрал посуду в ящики и вернулся к себе.
Но наутро, в субботу, он сестры не увидел. Ссылаясь на усталость, она весь день не выходила из комнаты. А на воскресенье они еще прежде договорились все вместе продолжить работу над сценой с мастеровыми из «Сна в летнюю ночь». Чарльз думал, что Мэри под каким-нибудь предлогом уклонится от репетиции, но когда он спустился к завтраку, она уже сидела за столом, положив рядом с прибором свой экземпляр текста.
— Из Тома Коутса получается отличный Миляга, — бодрым голосом сказала она брату. — А вот Пигва в исполнении мистера Мильтона вызывает у меня сомнения.
101
Цитата из пьесы У. Шекспира «Антоний и Клеопатра». Акт 5, сцена 2. Эти слова произносит Простолюдин, принесший Клеопатре в корзине ядовитую змею.
102
Аллюзия на слова леди Макбет. — Шекспир У. «Макбет». Акт 2, сцена 2. Перевод Ю. Корнеева.