— Для оправдания вашего отца — да, — проронил Стивене. — Но вы ведь не ответили на первый наш вопрос. Позвольте узнать, какова ваша роль в этой истории?
— Пожалуйста.
— И если так, то не могли бы вы нас просветить касательно происхождения и источника документов?
— Будьте любезны, сэр, уточните ваш вопрос.
— Хорошо. Вы получили рукописи от частного лица? Нашли их в некоем месте? Обрели право на них в результате дарения? Или?..
— Во избежание двусмысленности могу сказать лишь одно: я получил их от частного лица.
— И какого же?
— Ваш вопрос ставит меня в трудное положение.
— То есть?
— Я не имею права назвать имя этого человека или каким-либо иным способом пояснить, о ком идет речь.
— По какой причине?
— Я дал клятву.
— Тому человеку, который передал вам эти бумаги?
— Тому самому.
Стивене перевел глаза на Ритсона; тот вздернул брови, изображая удивление.
Айрленд кашлянул и снова уставился в оконце.
— И вы не можете назвать нам этого благодетеля?
— Больше не скажу ни слова. Или вы хотите, чтобы я стал клятвопреступником?
— Простите?
— Я дал клятву никогда не разглашать имени моего покровителя. Вы требуете, чтобы я нарушил ее и тем обесчестил себя?
— Боже сохрани.
Айрленду послышалась в этих словах ирония, и он метнул на Стивенса злобный взгляд, но тут заговорил Ритсон:
— А не согласится ли сей джентльмен предстать перед нами конфиденциально, без огласки?
— Я не говорил, что это джентльмен.
— Не джентльмен?
— Не поймите меня превратно. Я всего лишь подчеркиваю, что не указывал, какого пола мой покровитель.
— Согласится ли это лицо, какого бы оно ни было пола, предстать перед нами при условии сохранения строжайшей тайны?
— Мой покровитель уехал за границу. В Эльзас.
— По какой надобности?
— Эта история настолько нарушила его душевный покой, что жизнь в Лондоне стала ему невыносима.
— Все складывается крайне неудачно, мистер Айрленд.
— Ничего не поделаешь, мистер Стивене, таковы обстоятельства.
В дверь вдруг постучали.
— Позволите? — Сэмюэл Айрленд вошел в зал и поклонился членам комитета. — Я его отец. Здесь не судебное заседание. Я имею право присутствовать. — Он стал рядом с сыном и улыбнулся. — Уильям Айрленд, не сомневаюсь, уже развеял даже малейшие подозрения относительно моей причастности к этому делу. — Он явно слышал все, что говорил Уильям. — Сообщил ли он вам что-либо о своем патроне и благодетеле?
— Ваш сын действительно упомянул такую персону, — ответил Стивенс. — Однако еще не доставил нам удовольствия узнать ее имя.
— Имени я вам назвать не могу, сэр. Но могу подтвердить существование этого джентльмена. Я видел его собственными глазами, — заявил Сэмюэл Айрленд. Уильям покосился на отца и чуть заметно покачал головой. — Росту он среднего, на левой щеке шрам, полученный, как он сам мне рассказывал, на соревновании лучников. Когда говорит, слегка запинается, — полагаю, по причине застенчивости.
— И где же проживает сей примечательный господин?
— Думаю, что обитает он в Среднем Темпле. Наверняка сказать трудно…
— Как вас понимать, сэр?
— Мой сын конечно объяснил вам, что человек этот сторонится всех и вся. А ныне вообще пребывает в чужих краях. Если не ошибаюсь, он как-то упоминал Эльзас.
После этого Ритсон принялся подробно расспрашивать Сэмюэла Айрленда об особенностях найденных рукописей Шекспира и их происхождении. Тот охотно расписывал свое изумление и восторг, нараставшие по мере того, как сын приносил в магазин все новые старинные бумаги:
— Вот уж поистине — манна небесная, господа. И сытого перенасытила.[121]
— Очень шекспировская фраза, сэр.
— Только глаза никак не могли насытиться, и чем больше видели, тем больше хотелось еще и еще.
На протяжении всей беседы с Айрлендом-старшим Ритсон пристально наблюдал за Уильямом, но тут повернулся к Сэмюэлу:
— А скажите-ка нам вот что, мистер Айрленд, только попросту, без пышных словес. Как по-вашему, находки эти — действительно то, за что их выдают? Подлинные произведения Шекспира?
— Вопрос сей не для торговца книгами.
— Простите, пожалуйста. Я проявил нетактичность?
— Разве я вправе высказывать свое суждение в подобных делах? — Сэмюэл Айрленд в нерешительности смолк. — И все же, по некотором размышлении, отвечу: да, я уверен, что рукописи эти самые что ни на есть подлинные. Скажу не без гордости: глаз у меня наметанный. И я сразу обратил внимание на нить, скреплявшую листы. Очень старинная нить. Доказательство, быть может, не слишком весомое, но…
— Но достаточное?
— Достаточное для того, чтобы убедить меня: такое мой сын не смог бы сотворить. — Он бросил взгляд на Уильяма. — Написать «Вортигерна»? Об этом и помыслить невозможно, не то что в это поверить.
Как только они вышли с Уорик-лейн, Уильям повернулся к отцу:
— Зачем вы наплели небылиц про моего покровителя?
— А ты зачем? Сильно сомневаюсь, что она уехала в Эльзас.
— Не важно, куда она уехала. Она к ним не явится. — Какое-то время они шагали молча. — Не надо было лгать, отец. Это на вас непохоже.
— Решил прийти тебе на подмогу, Уильям. Ты снял подозрения с меня, и правильно сделал, вот и мне захотелось поддержать сына.
— Но это приведет лишь к новой лжи. Вам нужно было вообще держаться в стороне от этой истории.
— Она ведь и меня касается.
— Но не до такой же степени, чтобы кривить душой. Надо думать, прежде чем говорить. А вы, отец, только напустили еще больше туману. Человек со шрамом на лице? Заика? Теперь мне придется считаться с этим насквозь вымышленным персонажем. Это усложняет дело. Создает лишнюю помеху. — Он провел рукой по лицу и, сам того не замечая, тяжело вздохнул. — Неужели вы не понимаете, как ужасно мое положение?
— Прости, если я доставил тебе лишние огорчения, Уильям.
— У меня такое чувство, будто земля уходит из-под ног. Если вы считаете возможным лгать от моего имени, на что же тогда мне опереться?
— Неужто все настолько серьезно?
— А вы верите, отец, что рукописи подлинные?
— Конечно, верю. Зачем об этом спрашивать?
— Тогда зачем мешать правду с выдумками? Зачем мутить чистый родник? Неужели вам непонятно, что он превратится в выгребную яму?
Но Сэмюэл Айрленд уже начал злиться на сына за неуместные, как ему казалось, упреки. Позже он пожаловался Розе, что Уильям отчитал его, как малого ребенка.
— У меня душа не на месте, Уильям, мутится ум. Не имею покоя ни днем, ни ночью[122] — до того вся эта история меня расстраивает.
— Очень сожалею, отец. Я вовсе не хотел доставить вам неприятности. Я вас глубоко почитаю.
— Не очень-то в это верится, Уильям. Своими резкими замечаниями ты ранишь меня в самое сердце. Я невыносимо страдаю.
У Уильяма вырвался громкий крик, вернее, вой или вопль, распутавший прохожих Сэмюэл удивленно уставился на сына:
— В чем дело, скажи на милость?
— Да ведь я стремился только угодить вам! — Подгоняемый отчаянием, он остановил фаэтон. — Едемте, отец. Немедленно.
Путь был недолгий; Уильям молча смотрел в окно на знакомые улицы и переулки. Едва они прибыли на Холборн-пассидж, он ринулся в лавку, побежал наверх в свою комнату, и захлопнул дверь. Отец остался ждать внизу. Все его тело покрылось легкой испариной. Он провел рукой вдоль полки с надписью «Инкунабулы», там стояли первые издания старинных книг. Отчего-то он как заведенный мурлыкал себе под нос припев из оперетты «Музыкальный угольщик»: «Домик-крошечка. Домик-крошечка. Кто же, кто в этом домике живет?»
121
Аллюзия на слова Гамлета: «Они готовы Ирода переиродить». — Шекспир У. Гамлет. Акт 3, сцена 2. Перевод M. Лозинского.
122
Аллюзия на Откровение Св. Иоанна Богослова. 14:11 («…и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью»).