— Давайте, — согласился Чарльз, — по одной так по одной.
Вся троица с шумом вывалилась на Леденхолл-стрит и быстро зашагала по булыжной мостовой; они шли, сунув руки в карманы, полы их черных сюртуков развевались на ветру. Затем свернули на Биллитер-стрит и, лавируя между экипажами, похлопывая по лошадиным бокам, вскоре добрались до трактира «Биллитер-инн». Там было тепло и уютно, слышался негромкий говор, приятно пахло портером. Отыскав свободную выгородку, они поспешно уселись. Бенджамин потрусил к стойке. В такие минуты Чарльз всерьез ощущал себя историческим персонажем. Ведь задолго до него каждое движение, каждый его жест уже повторялись здесь бессчетное число раз. Негромкий говор и сладковатый запах черного пива были составными частями прошлого, а оно, это прошлое, предъявляло свои права и на Чарльза. Разве мог он сказать что-то такое, чего не говорилось здесь прежде?
— Над колыбелью слезы лью, над гробом улыбаюсь. Твое здоровье, Бен. — Взяв у приятеля из рук оловянную кружку, он отхлебнул добрый глоток эля. — Пью, повинуясь чувству долга.
— Само собой, — отозвался Том Коутс, поднимая свою кружку. — Из чистой необходимости. Какого тут можно ждать удовольствия?
— Салют тебе, судьба! — воскликнул Бен, чокаясь с друзьями.
— Да-да. Три сестры, богини судеб.[46] Приветствую тебя, Атропос!
Чарльз допил пиво и оглянулся, ища глазами официанта, издавна прозванного Дядей. Это был сумрачный старик, по-прежнему щеголявший в панталонах до колен и толстых шерстяных чулках.
— Как освободишься, Дядя, подай нам самого лучшего.
— Сей же час, сэр. Сей же час.
— Эти слова высекут на его надгробном камне, — понизив голос, произнес Чарльз. — «Сей же час, сэр». От такого копуши у самого Господа терпение лопнет.
Компания просидела в пивной еще не меньше часа. Потом ни один из троих не сумел бы вспомнить, что именно говорилось меж ними. Радость дружеской беседы одушевляла, придавала уверенности; голоса сливались в нестройный хор, полное взаимопонимание грело душу каждому. Чарльз позабыл, что договорился тем же вечером встретиться с Уильямом Айрлендом. В конце концов на углу улицы Мургейт приятели расстались: Том с Беном направились в Излингтон,[47] а Чарльз повернул в Холборн, к дому.
Внезапно он ощутил страшный удар в шею.
— Что там у тебя? Дай сюда!
Чарльз обернулся на голос и получил новый удар. Он пошатнулся и привалился к стене; чьи-то руки уже шарили по его карманам. Вот сорвали с цепочки часы, быстро выхватили кошелек; затем послышались торопливые шаги убегающего вора, гулко отдававшиеся от высоких домов, что обрамляют переулок Айронмангер-лейн. На углу Чарльз снова прислонился к стене и со вздохом сполз по ней на каменные плиты тротуара. Сунул было руку за часами, но вспомнил, что их только что украли; он сознавал, что серьезных увечий ему не нанесли, однако почувствовал вдруг страшную усталость. Полный упадок сил. Теперь он присоединился к сонму тех, кто тоже подвергся нападению на этом самом месте, на углу Айронмангер-лейн и Чипсайд, и потом отсиживался на земле. Вдали еще слышалось эхо шагов убегавшего грабителя.
Глава третья
Уильям Айрленд сидел с отцом в столовой, располагавшейся прямо над книжным магазином. Тут же устроилась и Роза Понтинг, давняя компаньонка Сэмюэла Айрленда.
— Вкусный получился окунь, — заметила она.
А с масляным соусом просто тает во рту. — Она обмакнула кусочек хлеба в остатки соуса. — Того и гляди, дождь пойдет. Сэмми, будь добр, передай мне ту картофелину. Знаешь, откуда картофель? Из Перу.
Сколько Уильям себя помнил, Роза всегда жила у них; она уже была в годах, у нее вырос второй подбородок, тем не менее она сохранила девические манеры. В свое время Роза слыла чаровницей и расставаться с этим званием не желала.
— Ни за что не догадаетесь, с кем я сегодня утром встретилась на улице. С мисс Моррисон, представляете? Я ее целую вечность не видала. А на ней все та же шляпка, ей-богу! Честное слово!
Сэмюэл Айрленд, погруженный в невеселые размышления, рассеянно смотрел перед собой. Его сын едва сдерживал нетерпение.
— Она пригласила меня на чай в следующий вторник, — с вызовом продолжала Роза. В конце концов, она тоже имеет право поговорить за столом, правда же? — Ладно, Уильям, я вижу, тебе не терпится уйти. Пожалуйста, ступай.
Уильям взглянул на отца, но тот не шевельнулся.
— Можно мне встать, отец?
— А? Да, безусловно.
— Я хочу кое-что вам показать.
— Что именно?
Уильям поднялся из-за стола.
— Это сюрприз. Подарок. Он лежит там, на полке, — добавил он, имея в виду расположенную на первом этаже лавку; но слово «лавка» в присутствии отца произносить нельзя, это он понял давно. — Вы не раз выражали желание приобрести нечто в таком роде.
— Желание — это ненасытный зверь. Никогда не желай слишком многого, Уильям.
— Надеюсь, вы останетесь довольны.
— Какой-нибудь фолиант? — Сэмюэл Айрленд бросил взгляд на Розу Понтинг, которую подобные вещи ничуть не интересовали, и пробурчал: — Оставляю тебя, Роза, с твоей картофелиной.
Вслед за сыном он спустился по грубой сосновой лестнице, которая вела из жилого помещения в магазин.
Уильям снял с полки пергаментный лист, положил его на деревянный прилавок и с нескрывемым восхищением уставился на него.
— Как вы думаете, что это такое?
Кончиком пальца Сэмюэл Айрленд провел по пергаменту.
— Деловая бумага. Рискну предположить — времен короля Иакова Первого.[48]
— Вглядитесь повнимательнее, отец.
— Про что ты толкуешь?
— Подписи свидетелей могут вас заинтересовать.
Сэмюэл Айрленд вынул из кармана очки для чтения.
— Нет. Этого не может быть.
— Может.
— Где ты ее нашел?
— В антикварной лавке возле Гроувнор-сквер. Лежала в пачке других старинных бумаг. Я порвал бечевку, и этот лист упал на пол. Я нагнулся за ним и увидел подпись.
— Во сколько же он тебе обошелся? — быстро спросил Айрленд-старший.
— В один шиллинг.
— Он того стоил.
— Возьмите, отец. В подарок.
— Я о таком мог только мечтать. — Он снял очки и протер их носовым платком. — Почерк и подпись Уильяма Шекспира! Более замечательного документа мне видеть не доводилось.
— И никаких сомнений в его подлинности?
— Ни малейших. В библиотеке при церкви Роллс-Чэпел я собственными глазами видел подлинное завещание Шекспира. Обрати внимание на округлую петлю в хвостике буквы «р» и размашистую черту после. А эта незаконченная «к», эта «е» с отклоненной назад петелькой? Вещь самая что ни на есть подлинная.
Как-то они завтракали вдвоем, и Сэмюэл Айрленд сказал сыну:
— Он человек был, человек во всем.[49] Он и есть наш подлинный родитель. Чосер — зачинатель нашей поэзии, но зачинателем драматического театра стал Шекспир. До появления Ромео и Джульетты никто по-настоящему не влюблялся. До Отелло никто не понимал, что такое ревность. Да и Гамлет — тип новый, невиданный.
Сэмюэл поднялся из-за стола и подошел к каминной полке, на которой стоял вырезанный из тутового дерева бюстик Шекспира. Полгода тому назад Сэмюэл купил его в Стратфорде-на-Эйвоне.
— Но люди той варварской эпохи не могли оценить его гений. Полное собрание пьес вышло только после смерти автора, и текст зачастую искажался настолько, что многие места утрачивали всякий смысл. А некоторые пьесы вообще бесследно исчезли.
— Исчезли?
— Потонули, как выразился великий Бард, «в глубокой бездне времени».[50] «Карденио». «Вортигерн». «Победные усилия любви». Все куда-то кануло.
Вечерами, после ужина, Сэмюэл Айрленд иногда читал сыну Шекспира. Когда Уильям вспоминал об этом, ему мысленно виделась эркерная витрина их книжной лавки, за ее стеклом клубился туман или моросил дождь. Отец обыкновенно сидел у стола, позади стояла масляная лампа, и тень отцовской головы падала на открытую страницу.
46
Имеются в виду мойры, в греческой мифологии — дочери Зевса и Фемиды, три богини судьбы: Клото прядет нить жизни, Лахесис распределяет судьбы, Атропос в назначенный час обрезает жизненную нить.
48
Иаков Первый (1566–1625) — английский король с 1603 г., из династии Стюартов, сын Марии Стюарт.