Миффи подремывала рядом, мордой – в подушку, хотя собаке было запрещено залезать на мою кровать. Но запрет исходил не от меня. И потому, пока леди Матильда руководила генеральной уборкой, отдавая последние приказы уборщицам, мы с Миффи, запершись изнутри, спокойно нарушали скрипучие правила хозяйки дома...
Дробный стук в дверь заставил меня спрятать книгу под подушку, а Миффи – кулем свалиться на пол.
Я отперла. Стальна хмуро проныла: «Пришел ваш жених, мисс! Да на чистом полу наследил! Мыть теперь заново прихожку-то!..»
Я возликовала. Переоделась в алое шелковое платье. Благо, что в доме было жарко натоплено – и простуда мне не грозила.
Стальна подправила мою власяную башенку. Я сунула служанке монетку и конфетку – утешением за вторичную мойку пола. И, выпрямившись так, что леди Роза прослезилась бы от гордости, мелкими шажками пошла в гостиную.
– Мы с Миффи, должно быть, не слыхали грохота кареты из-за грома! – мелодично воскликнула я, чуточку растягивая слова. В такой манере разговаривала леди Глэдис. А я заметила: мой жених благоговеет перед всем, что напоминает ему о матери. – Милый мой Томас, вы совершенно вымокли! Подсядьте же поскорее к камину!..
Но он не подсел.
Он испросил у хозяйки позволения побеседовать со мною наедине. Леди Матильда и служанки вышли из гостиной. А Миффи не сочла себя лишней – и улеглась на свою тахту, уныло свесив нос к полу...
Через две минуты беседы я едва сдерживала слезы.
Сударь Томас молил простить его за то, что свадьба надолго откладывается. Восстание на золотых приисках в Квунтрисе повлекло бунт на чайных плантациях в Сервильце. И мой чайный барин должен был покинуть меня ради спасения капитала...
Признаюсь, я тогда не очень-то понимала, как сможет личное присутствие Томаса на Азринском Полуострове ускорить подавление бунта. Словосочетания: «Обязан и должен... Дело принципа... Сохранить состояние... Высшее правосудие... Подавление бунтарей... Люблю и вернусь!..» – эти словосочетания падали в мое сердце тяжелыми камнями. Символами разлуки.
Языкастая интуиция отчаянно вопила мне: «Не отпускай! Он не вернется! Я знаю! Знаю! Знаю!»
Но разум обратил свою речь против дурного предчувствия: «Деловые люди – невольники капитала. Не о чем спорить! Сударь Томас уверен, что обязан отплыть. Следовательно, леди Марта Ронс – невеста делового человека! – обязана поддержать жениха. И – ободрить!»
Я поддержала, одобрила и ободрила. Поклялась верно ждать жениха. Приняла ответную клятву Томаса: вернуться ко мне – к началу декабря.
Мы поцеловались – жарко, страстно, безумно!..
Поцеловались всего лишь – в третий раз...
И зеленая каретка уплыла от меня сквозь сентябрьский ливень... И белый кораблик умчался по фиолетовым волнам... А я осталась преданно ждать свою безмерную любовь в синем теплом доме...
Лили дожди... Шумели ветра... Серый туман саваном окутывал сад и дом...
В конце ноября посыльный привез голубой конверт. Мне. От леди Глэдис.
Я сразу же поняла, что сообщит мне письмо.
«Его поглотило море...»
Моя проклятая интуиция не солгала...
Без слез, без дум я стояла у окна в гостиной.
Миффи тихонько скулила у меня за спиной.
Леди Матильда рыдала, упавши в кресло.
«Такой молодой! О, бедный! О, небеса!..»
А за окном висела толстая серая туча. В ней застряло бледное зимнее солнце.
И падал снег...
XXV. «Гномы красят потолок!»
XXV. «Гномы красят потолок!»
Видимо, беда обычно не приходит одна потому, что лишь вторая может придать человеку сил пережить первую. Такова, вероятно, горькая милость судьбы.
Сударь Томас, отобранный у меня морем, навсегда остался жить в моем сердце: самым прекрасным – душою, самым безупречным джентльменом страны Офширно!
Но со временем реальный образ любимого сильно размылся в моей памяти – размылся соленой водой ежедневных проблем выживания. Образ моего Томаса стал сказочным призраком Сударя Давней Мечты...
В том страшном декабре меня словно замкнуло в сером каменном мешке. Ни дверей, ни окон, ни просвета, ни желаний, ни мечтаний. Дымчатая пустота, огражденная серостью хладных стен.
Как ни ластилась ко мне Миффи, пытаясь утешить; как ни топала ногами опекунша, ругая за слабоволие, – я не могла стряхнуть с себя унылое безразличие. Да и не хотела. Я совсем ничего не хотела – ни жить, ни умирать.
Почти неосознанно я продолжала кое-как физически существовать в реальном мире. Ела, пила. Купалась в жестяной лохани. Спала – без снов и без страха. Мыла в ведре лапы нырвольфа; затягивала подвязки пинеток на лапах Миффи. Закутавшись в шубку и в шали, часами гуляла с собакою по деревушке.