Вторая золотая молния пробила мой каменный мешок душевного заточенства. Дрожь прошла по моему телу – дрожь тревожного непонимания.
– Гномы красят потолок! Марта, девочка! Гномы красят потолок! – повторила старуха чуточку громче.
Я невольно посмотрела вверх.
Потолок, покрытый густым слоем синей краски, был чист, светел, пуст. Никаких гномов на нем не было. Только – ровное синее море, безразличное к чувствам живых людей. Было только оно – море...
– Леди Матильда! Спасибо вам за вашу доброту ко мне! – спустя минуту произнесла я, вспомнив о неоплатном долге перед опекуншей. И поцеловала старческую морщинистую руку. – Я всегда буду помнить, как вы приютили меня, леди Матильда!
– Гномы красят потолок! Марта, девочка! Гномы красят потолок! – отозвалась моя опекунша.
И охнула. И отбыла – в море иного мира.
Миффи, будто почуяв это сердцем, тотчас вбежала в спальную хозяйки. И в голос завыла – пробирающе до костей, по-волчьи, страшно.
Следом явилась Стальна. Попыталась отвлечь Миффи миской с сочной мясной едой. Но собака не пожелала умолкнуть – и мощной лапой отпихнула миску, вывалив завтрак на служанкины ноги.
Моя внутренняя тишина содрогнулась от страдальческого воя нырвольфа. Я попыталась приласкать Миффи. Но теперь она не желала никаких дружеских утешений – точно так же, как раньше не хотела их я...
Священник и вся его семья помогли нам с похоронами, видимо, понимая, что от меня не стоит ждать разумных действий.
Стоя у гроба, глядя в лицо покойной, – оно почему-то похорошело после смерти, – я вспоминала опекуншу живой...
Вот, леди Матильда оплакивает моего Томаса. И просит, чтобы я тоже – заплакала:
«Марта, девочка! Не держи боль в себе! Поплачь – освободи сердце от горя!»
Вот, моя опекунша ругает Стальну за то, что та упомянула о траурном платье для меня:
«Еще чего не хватало! Помолвка мисс Марты не была объявлена в свете! Незачем юной леди тратить полтора года молодости на ношение траурных лент!»
Вот, потеряв терпение, – ведь я месяц была не в себе, – моя заботливая старуха жесткими ладонями лупит меня по щекам:
«Очнись, наконец! Прекрати надо мной издеваться! Марта! Это невыносимо! Смирись! Плачь, плачь! Плачь, наконец! Живи дальше, девочка!..»
Но я и теперь не плачу, как не заплакала ни разу за весь декабрь...
А в середине января в синий домик заявился наследник – настоящий племянник леди Матильды. Именно ему она завещала почти всё, что имела.
В мешковатом сером костюме, с желтоватыми обвисшими щеками, как отощавший бульдог, племянник грозно ворвался в мой серый склеп. Наглость наследника стала третьей золотой молнией просветления для моего ума.
Немолодой племянник и я вскоре, при свидетелях, выслушали нотариуса. И подписали какие-то бумаги.
Мне дали время собрать свои вещи. И выделили мне наличными мою малую наследную долю.
Настоящий племянник собрался продать синий кукольный дом – и сразу же нашелся старый фермер, готовый купить его для своей замужней внучки.
Лекарь-добряк громогласно сожалел: «Ох, тоска-то какая! Сироту – да на улицу! Не будь моя супруга уже там, куда отправилась леди Матильда, мы бы пригласили мисс Марту к себе! А одинокому старику как-то неловко брать в дом красивую девицу!»
Я почти не вникала в текущие дела. Я смирно терпела, пока судьба лишала меня жениха, опекунши, крова.
Но вот сударь Законный Наследник заявил:
– За Миффи дают сто фунтов. У сэра Родвига имеется крепкий нырвольф. Он желает продлить породу.
И тут серые стены моего склепа треснули. Пустота наполнилась огнем моей ярости.
– Миффи – моя собака! – заорала я на весь дом, утративши всякую видимость достоинства. – Моя! Моя! Я убью вас, если вы ее продадите! Просто убью! Лично!
А Миффи тотчас бросилась ко мне – обниматься, жизнерадостно виляя хвостом.
Скандал шел недолго. Дружным напором мы с Миффи смутили и смяли корыстную натуру настоящего племянника. Я орала, Миффи лаяла. Племянник трусливо блеял какие-то оправдания...
В конце концов, после короткого шумного торга, сударь Законный Наследник – себе в убыток! – согласился продать Миффи мне.
Я отдала ему треть всех моих денег. И мы с Миффи – на двадцатом январском рассвете – поспешно вымелись из синего дома на белый снег.
Итак, у меня имелись: сундучок, набитый дорогими вещами; сто тридцать фунтов в кошеле; разбитое вдребезги сердце; белая умная собака. Да еще, на уме: твердое намерение жить дальше и добиться того, чего я желала прежде, – добиться высокого положения в высшем обществе.
Плакать я так и не стала. В пустоте слезы – бесполезны. В мире, наполненном жизнью, – излишни.