– Гусары, без моей команды огня не открывать!
Я приметил для себя изгиб дороги, до которого было около полуверсты, где огонь карабинов мог быть наиболее эффективным, и теперь с нетерпением и охотничьим азартом ждал, когда же первые шеренги австрийской пехоты его пройдут.
Напряжение чувствовалось и во вражеских рядах. В цейсовский бинокль были хорошо видны офицер и солдаты первой шеренги. Чем ближе подходил австрийцы к селу, тем короче становились их шаги, тем сосредоточенней и оскалистей становились их лица.
«А-а, боитесь, голубчики, – злорадно подумал я. – Сейчас мы устроим вам вторую Галицийскую битву!»
Охотники, занимавшие позиции справа и слева от меня, то и дело с нетерпением посматривали в мою сторону в ожидании долгожданной команды.
Вот до изгиба дороги осталось сто метров, пятьдесят, двадцать пять…
– Цель ростовая, прицел пять, целься в пояс, огонь! – спокойно, словно на учениях, скомандовал я и, наведя свой карабин на офицера, плавно нажал на спусковой крючок. Дружно грохнул залп, и первая шеренга мгновенно остановилась. Вправо, влево, вперед и назад падали австрийцы, и второй шеренге пришлось идти по трупам и раненым, чтобы дать свой первый залп.
– Ой-ой-ой! – заполошно прокричал гусар Киреенков и осел на землю. Кинувшийся было к нему фельдшер развел руками.
– Никому лишний раз из-за бруствера не высовываться! – приказал я, и сам, высунувшись чуть ли не наполовину, чтобы получше прицелиться, высадил в австрийцев весь магазин. Увидев, что после четырех выстрелов два австрияка грохнулись в пыль, удовлетворенно подумал: «Если каждый из нас подстрелит хоть с десяток врагов, то передовой батальон мы здесь точно положим».
Пехота, явно не ждавшая дружных и точных залпов русских, потеряв офицеров, топталась на месте. Недружные ее залпы вреда гусарам почти не причиняли. Но вскоре в бой вступила свежая рота, ведомая тремя офицерами, и вражеские пули завизжали, засвистели чаще и плотнее. Вслед за этим послышался знакомый уже гнетущий свист, и над охотниками, засевшими на обрыве, грязно-серой гвоздикой расцвел первый разрыв шрапнели. На дороге, где оборонялись остальные гусары, глухо прогрохотали первые разрывы осколочных снарядов.
В отличие от довольно слабых пулевых снарядов, которые австрийцы использовали в начале войны, крупповские шрапнельные гранаты, которые со страшным визгом лопались сейчас над головой и ложились около позиций охотников, были намного опаснее.
– Ваше… Скабеева… чижало… ранило в живот… прикажите… вынести… – прокричал над ухом Сметанин.
– Неси в село и поскорее возвращайся. Ты нам еще понадобишься, – разрешил я и, перезарядив карабин, продолжал вести огонь, выбирая для своих целей офицеров и фельдфебелей, которые больше всего суетились перед своими явно деморализованными солдатами. На моем счету было уже не менее трех офицеров и двух фельдфебелей, когда шрапнельный осколок, черканувший мне по спине, на несколько минут вывел меня из строя.
– Что с вами, ваше благородие? – озабоченно воскликнул стреляющий по соседству ефрейтор Жданов.
– Все нормально, – превозмогая боль, спокойно ответил я, чувствуя, как пропитывается горячей кровью исподнее.
Видя, что гусары, вместо того чтобы вести бой, испуганно смотрят на меня, я на несколько мгновений встал во весь рост и тщательно прицелившись, выстрелил. Видя, что с офицером все в порядке, охотники занялись своей, уже ставшей привычной ратной работой и дружными залпами вновь вызвали в рядах врага замешательство.
Каждый выстрел отдавался острой, ноющей болью.
«Только бы продержаться, только бы продержаться», – внушал я себе, в кровь кусая губы.
Ведя одновременно бой и наблюдая за людьми, я боковым зрением видел действия каждого бойца. Вот стоящий рядом ефрейтор Турчак, дрожащими руками попытался свернуть цигарку. В это время над головой с шуршанием пронесся снаряд. Ефрейтор запоздало плюхнулся на дно окопа, рассыпав всю махорку, и громко зашептал:
– Господи, спаси, помилуй, сохрани и защити!
Снаряд разорвался с оглушительным треском. Гусар встал и с любопытством посмотрел назад. Видя, что опасность миновала, он отпустил по адресу снаряда трехэтажную ругань. Это повторилось несколько раз, вызвав непонятный, неудержимый смех сквозь слезы. Рана давала о себе знать.