– По мне лучше за политику пострадать, чем за выдуманное вами шпионство.
– Не надейтесь, я, имея на руках собственноручные показания вашего связного, докажу в королевском суде, что вы французский шпион и тайно прибыли в Швецию, чтобы угрожать безопасности ее друзей. Вас полностью изобличает вот этот снимок, – немецкий офицер протянул Алексею газету со снимком, на котором он вместе с другими любопытными постояльцами Гранд-отеля бы запечатлен в момент задержания «французского шпиона». – Связной просто не успел передать вам шпионскую информацию и шифроблокноты, которые при аресте, были у него обнаружены. Кроме того, у нас есть достоверная информация о том, что вас доставили в порт Мариенхамн на военном корабле ваши русские союзники.
– Насколько я знаком со шведскими законами, королевский суд не станет рассматривать это шитое белыми нитками дело, и прежде всего потому, что Франция не воюет со Швецией. Кроме всего прочего, вы не докажете, что я французский шпион, потому что я въехал в королевство вполне законно, как гражданин дружественной страны.
– Не надейтесь на снисхождение судей. Все во многом будет зависеть от ваших добросердечных признаний…
– Вы мне уже не первый раз говорите о каком-то связном, – возмущенно прервал Алексей немца, – так не логичнее ли вам провести очную ставку.
– Я не могу этого сделать, – скривился словно от зубной боли гауптман, – потому что в настоящее время ваш коллега находится в Германии и под давлением веских улик дает признательные показания. Предупреждаю вас, если вы будете и дальше запираться, то я буду вынужден и вас транспортировать в Берлин и тогда, откровенно говоря, я вам не позавидую. Меньшее, на что вы можете рассчитывать – каторга, – пригрозил он. – А если и там будете запираться, то вас просто повесят. Так что, лучше будет, если вы сознаетесь в своем шпионстве и назовите своих агентов. Взамен вы получите новый паспорт, 100 тысяч марок и полную свободу.
Тщетно пытался гауптман посулами и угрозами принудить Алексея признаться в шпионстве. Несмотря на упорное молчание Свиньина, он с немецкой педантичностью каждый день, в течение почти целого месяца вызывал его в камеру для допросов, задавал одни и те же вопросы, грозил страшными карами и в бессилии топал ногами. А в заключение каждого допроса, нервно разбрызгивая пером чернила, заносил в тощую папку, озаглавленную «Französischer Resident Cartelainen», ставшую уже традиционной строку: «Французский резидент отказался вести разговор на военные или политические темы».
Алексей находился на третьем этаже тюрьмы, где по соседству с ним томились в одиночках и общих камерах в основном политические. По указанию гауптмана, он содержался в тюрьме тайно, ни с кем из заключенных не встречаясь даже на прогулке.
Условия содержания для Алексея, привыкшего еще в училище к неприхотливой казарменной жизни, были довольно сносными. Ему сохранили гардероб и даже вернули чемоданчик с бельем и туалетными принадлежностями. Раз в неделю приходил надзиратель и уносил белье в стирку. Первую неделю, надеясь хоть что-то от него добиться, гауптман разрешил ему заказывать обеды и ужины в единственном, находящемся на тюремном острове трактире. Но видя, что арестант упорствует, он ужесточил режим. Тюремный надзиратель, который носил Свиньину трактирные деликатесы, сообщив о запрете немца, искренне пожалел арестованного и тут же предложил за меньшие деньги стряпню своей супруги, которая готовила обеды для тюремщиков. Алексей был рад и этому и, стараясь развить завязавшиеся между ними дружеские отношения, периодически поощрял услужливого ключника деньгами. Теперь в отличие от остальных арестантов он коротал длинные зимние ночи за чтением книг при свете лампы, которой снабдил его надзиратель.
Часто, соскучившись по человеческому общению, Алексей, встав на табуретку, заглядывал в зарешеченное тюремное окошечко и с удовольствием наблюдал за людьми, снующими по занесенному снегом берегу и покрытому толстым прозрачным льдом широкому проливу. Любовался видневшимися вдалеке островерхими башнями кирх, бледно-красными контурами домов и дворцов исторического центра Стокгольма. Иногда ему казалось, что он даже видит двухэтажный домик дядюшки Акселя, чувствует аромат корицы, доносящийся из кухни любимой тетушки. Но объективная реальность вновь и вновь возвращала его на круги своя, в тесную, серую, полутемную комнатушку, которая днем освещалась лишь маленьким окошком. И тогда он вновь и вновь возвращался к грустным мыслям о неблагодарной судьбе. Чтобы уйти от этих сводящих с ума мыслей, Свиньин старался чем-то себя занять. По утрам и вечерам он делал зарядку, используя топчан, как упор для отжимания, а для других физических упражнений, которые помнил еще по училищу, применял намертво прикрепленную к полу табуретку. Вскоре, уверившись в глубине души в то, что рано или поздно, а найдет достойный выход из этого, казалось бы, безвыходного положения, Алексей подчинил все свои действия единственной мысли – выбраться на свободу. С каждым днем он понемногу увеличивал физические нагрузки и вскоре почувствовал, что, полностью подчинившись душевному порыву, его тело становится крепким и пластичным и уже в полной мере готово перенести любые тяготы и лишения зимнего побега. С этим чувством он начал ждать удобного момента, чтобы через надзирателя передать письмо на имя дядюшки Акселя, надеясь с его помощью выбраться из тюрьмы. Готовясь к побегу, он спрятал в тюфяке четверть пуда сухарей и мешок сушеной рыбы, которые, не задавая лишних вопросов, доставил ему тюремщик. Сделав вид, что его знобит, Свиньин попросил надзирателя принести ему полушубок. Падкий до денег ключник, казалось, готов был из кожи вон вылезти лишь бы угодить богатому арестанту.