Я продолжаю вспоминать - и вот из школы в уральском посёлке переношусь в зал старинного здания на Университетской набережной. Если скосить глаза, то видно, как дрожит в Неве золотой купол Исаакиевского собора. Я позволяю роскошь полюбоваться им, но ненадолго. Я занят. Идёт собеседование перед приёмными экзаменами.
На собеседование я пришел с открытым и немного наивным лицом комсомольца с периферии. Такие, безусловно, нужны Университету как источник свежей здоровой крови. Я с такою бескорыстной готовностью отвечал на вопросы мандатной комиссии, что каждому из них стало ясно: этот не подведёт! Слава Богу, в лице у меня нет почти ничего семитского, а темные глаза и волосы могут быть и казацким, и татарским следом.
С фамилией было сложнее. Но, изучив лица членов мандатной комиссии - ни единой морщины на пятерых, хотя каждому за пятьдесят - я еще раз убедился, что моё оружие - славянское простодушие. Никаких еврейских штучек! Предвидя это, я и в анкете написал прямо: да, отец еврей. А сам я русский. И в паспорте так. И при получении паспорта год назад - никаких попыток перекраситься из Кригера в Юдина. Krieger - это не столько даже на Jiddisch, сколько на Deutsch. Значение: воин. А разве еврей воин? Он маклер, торговец, комиссионер - а для войны слишком хитёр и пронырлив. Разве что годится по интендантской части.
Глядя мандатной комиссии в десять глаз, я честно и откровенно рассказывал, что отца я почти не знаю, что родители развелись, когда мне было три года, и с тех пор я считанные разы видел Александра Иосифовича Кригера и никогда не переписывался с ним. Я говорил так убедительно, что им оставалось только признать этого полтинника как раз за того, кто им нужен, чтобы загородиться при случае от обвинений в антисемитизме: позвольте, у нас на скандинавском отделении студент Кригер... Учится отлично. Нет-нет, отсева по национальному признаку у нас нет и быть не может. Единственный критерий академическая успеваемость в сочетании с высокой сознательностью и пониманием курса партии.
После собеседования выдержать экзамены оказалось совсем легко. На четырёх экзаменах - четыре раза отлично, и в сумме с чистою пятёркой школьного аттестата это дало мне двадцать пять баллов, по которым я проходил на любое из самых престижных отделений филологического факультета.
И вот - я студент...
Среди моих сокурсников был тихий, но нельзя сказать, чтобы незаметный Юра Крохичев. Я не люблю простонародных выражений, но поговорка не ладно скроен, да крепко сшит сложена словно нарочно про него. На его лице постоянно светилась мягкая улыбка; он ходил, свесив перед собою малоподвижные руки. Если ему задавали простой вопрос: Юра, в какой группе ты учишься? - то улыбка сходила с его лица, он напряженно думал некоторое время и, наконец, отвечал чуть слышным голосом и нараспев: В англи-ийской... И снова расплывался в доброжелательной улыбке.
Хотя вчерашний школьник, Юра уже брился каждый день и даже носил над губою щетинистые усики. Впрочем, бородка больше бы ему пошла - она хотя бы прикрыла его косо срезанный дегенеративный подбородок.
При всём своем тугодумии Юра ходил в отличниках - и к упорным занятиям его побуждали не карьерные соображения, а искренняя любовь к знанию. Он не был свободен от половых увлечений и проявлял в них такую же искренность, как в учёбе. Когда предмет его воздыханий отвергал его, он неподдельно страдал не в силах понять, что при всей его доброте и мягкости к нему невозможно питать даже то низменное чувство, которое принято называть любовью.
Закончив предварительные наблюдения над этим персонажем, я избрал его своим объектом и одновременно орудием. Тактика моя теперь состояла в том, чтобы сам объект чувствовал себя комфортно в атмосфере самой тёплой дружбы. Я от начала до конца был прост, естествен и спокоен, и Юра свято верил, что в моём лице обрёл задушевного друга.
И сколько же такта потребовалось мне, чтобы сохранить его в этом заблуждении - и одновременно выставить перед публикой во всей неповторимой тупости.
Юра, - говорил я на первой перемене, когда цвет филфака собирался пить кофе в буфете рядом с кафедрой общего языкознания. - Юра, как тебе сегодня понравилась лекция по географии Англии?
Юра, по обыкновению своему, задумывался над трудным вопросом, при этом сам не замечая, как улыбка пропадает с его губ и как хмурится его лоб. Наконец, прояснившись, он начинал:
- Ты зна-аешь, я столько от неё ждал! Столько нового об этом можно было рассказать! А он всё диктовал по своей бумажке - то, что я и в книжке могу прочесть.
- Ай-яй-яй, - я сочувственно кивал головою, не позволяя себе ни одного юмористического взгляда в сторону соседей по очереди. - Потерянное время! Потерянное время - не так ли, Юра?
- Не говори. Я жалею, что пришёл на первую пару - свободно можно было бы выспаться. Вчера я до закрытия сидел в Публичке, а потом ещё дома кое-что подчитывал. Голова болит.
- А в библиотеке что делал? - участливо интересовался я.
По Юриному лицу снова проходила тень - вопрос-то не из лёгких! - и тут же сменялась обычною его блаженной улыбкой. Своим чуть слышным голосом он отвечал:
- Ты зна-аешь, это так интересно! Меня попросили сделать доклад о Генри Филдинге. Я раньше никогда его не читал, а тут открыл для себя. Это такой интересный писа-атель!
Интересно - было Юриным любимым словом. Интересно для него было почти всё, написанное хотя бы двести или триста лет назад. При этом ко всему современному он относился весьма критически, не полагаясь на свой собственный вкус и будучи убеждён, что только фильтр веков может отделить от грязи и ила чистую воду знания.
Я судил Юру с высоты своей личности. Другие студенты, стоявшие в очереди, плохо понимали его по другим причинам. Если у кого-то из них и болела голова, то от продолжительного визита в пивную накануне, но никак не от работы над книгой.
Я, между тем, одобрительно хмыкал и замечал:
- Это очень хорошо, Юра, что ты успеваешь сделать больше, чем требуется по программе. Зайковский обязательно отметит твое рвение. Тут уж Юра просто таял от похвалы, но всё-таки находил в себе силы пробормотать сквозь улыбку:
- Зайковский-то Зайковским... Мне ведь самому интересно.
Тут уж я ничего не говорил - оставалось только развести руками. К тому же и очередь доходила до меня, и пора было свысока приказать буфетчице:
- Будьте любезны, маленький двойной без сахара.
И, ни на кого не глядя, лишь мельком кивая знакомым, отойти с чашечкой к окну. Юра сам потом ко мне прибьётся, чтобы продолжить разговор о милом его сердцу Филдинге.
И вот тут-то, когда от соседнего столика окликнут: Игорь, а что ты вчера из Европы так рано ушёл? - будет случай кивком прервать его - Извини, Юра выразить на лице крайнюю скуку, и, словно с великим трудом удержав челюсти от зевка, ответить:
- Да уже, честно говоря, надоело там. Каждый вечер одно и то же. Меня что-то в сон потянуло...
Никому не обязательно знать, что из гостиницы Европейская я вчера ретировался, чтобы сберечь последние копейки на хлеб и кефир до стипендии. Более того - никто этого и не заподозрит, ибо именно я вчера с великолепной небрежностью заказал на всех круг бурого медведя и не стал дожидаться, когда кто-то закажет следующий.
Кто же после этого не оценит пропасть между мною и Юрой! Кроме самого Юры, конечно.