Сам Сегедин, хотя и отделенный от Москвы восемью часовыми поясами, неладное почуял сразу - но так быстро развивались события, что он лишь успел перевести четырёхкомнатную квартиру во Владивостоке на имя тёщи, почва для чего была уже подготовлена. Собственная Волга - не чёрная, а практичная бежевая - была с самого начала оформлена на жену, и на её же сберкнижке находилась большая часть сбережений.
В два дня уладив дела во Владивостоке, Сегедин готовился вылететь в Москву, чтобы там на месте спасти то, что ещё можно спасти. В ночь перед вылетом, прямо на тёщиной квартире, его и взяли.
Как любой удачливый руководитель его ранга, Степан Ильич давно знал: было бы желание, а намотать всегда сумеют. Время от времени слышал он рассказы о таких же, как он, директорах, получающих сроки вроде бы за то же самое, что делали и все директора, но не сумевших вовремя что-то согласовать, что-то скрыть, а что-то уладить. При всей своей самоуверенности Степан Ильич не принадлежал к числу тех, кто, слыша о чужих бедах, утешается: Уж со мной-то ничего такого не случится. Уж я-то договорился бы. Уж я... Нет! Сегедин не забывал старинную поговорку про суму и про тюрьму и все эти годы к чёрному дню готовился. И всё-таки, всё-таки: неожидан и оглушающ явился этот ночной, сразу узнанный им звонок в дверь.
Лежать! - приказал Сегедин хлопающей со сна глазами жене. Самому ему не надо было делать усилий, чтобы мгновенно перейти к отчётливому бодрствованию.
Об одном он остро жалел в эту минуту: что не было в диванном ящике автомата. Передёрнуть бы затвор, молнией метнуться в прихожую - и стрелять, стрелять, стрелять прямо через дверь, следя, как в двери неслышно за громом непрерывного огня возникают пулевые пробоины.
Так ясно представлялись Сегедину эти белые звезды в двери, что он даже зубами скрипел, одеваясь не в халат, а сразу в джинсы и в ковбойку. В дверь всё звонили, и звонок уже гремел не просто настойчиво, а угрожающе - и жена, протерев наконец глаза, порывалась сама идти открывать. Сегедин снова крикнул ей:
- Сиди! - и добавил, смягчившись: - Халат лучше одень. Музыка надолго.
И пошёл к дверям, ворочая зачем-то в голове мелкую и ненужную мысль: не проболтался бы новый водитель Славка про то, где спрятано незарегистрированное ружьё. Славка из молодых, да ранних - и как бы не слишком много знает он про Сегедина?
Несколько часов спустя, стиснутый в машине твердыми плечами сотрудников в штатском, Сегедин как наяву увидел перед собою Галину - то сухо застывшую, то вдруг бесполезно хватающую его за руки - и впервые с болью, равной которой не знал, понял: жизнь кончена.
Сегедин не заплакал только потому, что мужику плакать нельзя.
А за этим пониманием, как в лихорадочной волне, навалились мысли о сыне: прочили его в МГУ на юридический, а теперь куда? В стройбат? И о дочери-восьмикласснице: по какой ей дорожке покатиться при отце-арестанте? И вообще о семье: болел он о них душою - когда оставалось время; их одних и любил - если не считать Изабеллы; для них и работал, не щадя себя. Озаботился и насчет квартиры, и насчёт машины - а о главном не подумал. Главное узнал только сейчас: вот настал этот самый чёрный день, и без него, Сегедина - семьи больше нет. Остались пыль и пепел, и никакие машины-сберкнижки тут не помогут. Нечасто баловал он семью посещениями (а если разобраться - зачем жили порознь?); чаще суров, чем ласков бывал с детьми, никогда не сюсюкал и с Галкой - но вырвали его из семьи, и семья стала как зуб без нерва. Не стоять ей теперь, не расти. Эту правду страшнее десятилетнего приговора - он только что прочитал в остановившихся Галкиных глазах. А следом читалась и ещё одна правда: сам он, властный и решительный хозяин, известный в стране производственник - весь континент под расставленными ногами! - вне семьи оказался как тот выдернутый из зуба нерв, который стоматолог небрежно стряхивает в плевательницу.
Следующей ночью, когда сокамерники по очереди имели Сегедина в задницу (кто-то из самой Москвы дал указание: при содержании соблюдать особую строгость) - он, от нескольких ударов в голову не потерявший сознания, а только оглушённый, неотвязчиво увидел перед собою не Галину и не Изабеллу даже, а просто бабёнку из Сопкового по имени Наташка, тонкую и гибкую, как лоза. Ещё на прошлой неделе Наташка самозабвенно и изощрённо ласкала его много часов подряд... Спустя годы, вспоминая эту ночь в камере следственного изолятора, Сегедин всё спрашивал себя и всё не мог найти ответа: как случилось, что он тогда сразу не умер.
Так закончилась на Лопатке эпоха Сегедина.
Потянулись годы запустения.
Закрылась фабрика. Уехали с острова рабочие. Однажды зимою штормом опять разметало Северный причал, но с наступлением весны уже некому было его восстановить. Молча и косо носились над побережьем чайки, да покойник Шмидт выходил иногда на сохранившийся в Южной бухте пирс. Глаза у него, вопреки слухам, были вовсе не как бельма, а напротив - яснее и зорче, чем у живущих.
Иногда к Шмидту присоединялась Изабелла, и мертвецы подолгу молча смотрели на воду бухты.
Глава четвёртая.
Как живётся в Сопковом
Город Сопковй старожилы по сю пору называют Сопкове, памятуя о тех недавних временах, когда прибрежное рыбацкое селение никто и не думал величать городом.
Вновь приезжий поражается здесь тем, что город построен как бы временно не на сотни и тысячи лет, а самое большее на десятки. Много девятиэтажных домов, но все они поставлены как попало, будто без участия архитектора. Стены грубо, со сквозняком через швы, слеплены из серых крошащихся панелей. Ни в одной из этих высоток нет лифта. В Москве или в Ленинграде, где разрабатывался проект, как-то не помыслили, что дома эти могут стоять в городе без организации Лифтремонт. В каждой квартире предусмотрена ванная, но по трубам течёт только холодная вода, и моются жители по старинке, нагрев на плите кастрюлю с водой. В советские времена электричество подавалось в дома исправно - нынче же, что ни вечер, гаснет на много часов. В ходу примусы и стеариновые свечки. В последние годы в употребление вошли лёгкие японские бензиновые двигатели Ямаха: у кого есть деньги на бензин, заведёт такой движок на балконе, и он исправно стрекочет, подавая счастливцу свет.
Об уличном освещении в Сопковом давно позабыли, и в осенние вечера горожане пробираются по грязи наощупь. Кто предусмотрительнее, подсвечивает себе дорогу электрическим фонариком.
Город отражается в воде зеркальной бухты, круто обведённой излучиною пляжа. Он окружён суровыми и гордыми сопками. Он мог бы быть прекрасен, как прекрасен Севастополь - но он нарочито уродлив. Точно, живя здесь, люди не устают напоминать морю, тайге и самим себе, что они в этом городе не задержатся надолго. Вот ещё пяток лет, вот ещё десяток - и самолёт навсегда унесёт их на Большую Землю. Но проходит и пять лет, и десять - и мало кто решается порвать с неуютным и неприветливым Сопковым. Большинство медлит, тянет - и вот уже Сопковое обросло обширным, похожим больше на свалку кладбищем, таким же неприбранным, как и город живых.
При море и на рыбе был раньше козырь у сопковчан: хорошие оклады и районные коэффициенты. Меньше двухсот пятидесяти в месяц редкая уборщица получала. Кто поумнее, строил себе кооперативы по Ялтам да по Ригам. Кто побарахлистее - хвастался японскими стенками и чешским хрусталём. А уж про многотысячные гулянки вернувшихся из рейса рыбаков город и нынче помнит.
Было, да сплыло.
При коммунистах жилось просто: Волею партии, руками народа здесь будет построен город рыбаков. Потом пошли слова другие, не то чтобы непонятные, но как-то привыкнуть к ним не успевали. Ускорению - рыбацкий труд. Перестройка - дело всех и каждого. И даже Превратим энергию замыслов в энергию действий. Много толковали по кухням сопковчане. Под литр-другой досконально разбирались в том, что с перестройки да с ускорения опять снимут сметанку те, которые поближе к Кремлю, за восемь же часовых поясов ни к каким раздачам не поспеть. А всё ж таки обернуться вовремя почти никто не успел. Оказалось: районный коэффициент вроде никуда не делся, да ноль хоть на два, хоть на десять умножай - всё равно будет ноль. Зарплату-то так и так не выплачивают. А уехать теперь - как уедешь? Трёхкомнатную в Сопковом продал во Владивостоке не то что комнаты, угла не купишь. А про Москву забудь.