И осталось: кто сумел, в плавание под флаг. Кто ловчее - возит богатым владивостокцам да хабаровчанам из Японии праворукие машины. А кто поотчаяннее - чулок на морду и чисти квартиры у таких же нищих. Прежде, бывало, двери фанерные, замочек английский один, много два. Каждые выходные на дачу с ночёвкой. Нынче же двери везде - сталь на полтора миллиметра, а то и на два с половиной, в стальной же коробке. Замки-церберы, глазки, цепочки - и всё равно на даче заночевать даже и не думай. Обнесут.
Если за городом на трассе поломка - машину не бросай. Через два часа один кузов останется, как скелет быка после стаи пираний. У сопковских водителей руки уж так устроены: пусть скорость и сто, и сто двадцать - но если едет мимо брошенной машины, то зеркало или решетку радиатора чуть не на ходу свертит. Жить-то надо.
Однако не следует думать, что в Сопковом нет людей хорошо устроенных и благополучных. Есть такие люди, и один из них - вот он. Сменный диспетчер Центрального поста Фёдор Ильич Сегедин. Мужичина росту отменного. На плечах хоть рельсы гни. Морда широкая, дублёная, а глаза на ней голубые и ласковые. Несмотря на крупную стать, жиру Фёдор Ильич на себе не носит и за брюхом следит. В молодости боролся, нынче больше йогой увлекается. Освоил ещё экстрасенсорику и акупунктуру. Мудрёные слова с языка у него так и сыплются. Но слова словами, а руки у Фёдора Ильича и впрямь особенные. С виду руки как руки, только что большие и всегда хорошо вымытые, даже если Фёдор Ильич с утра автомобиль чинил. Такими руками железо мять, как тесто.
Но ежели у тебя, к примеру, радикулит разыгрался и спины не разогнуть то ни за какими анальгинами не тянись, прямиком дуй к Ильичу. Он тебя бросит на пузо да пальчиками к спине тут и там прикоснётся - тут почувствуй, какая у него кожа на ладонях гладкая и сухая. Мять и жамкать Фёдор Ильич не станет, даже если пациент - сочная девка, потому что никаких массажей не признаёт. Трёх минут не пройдёт - и где у тебя горело, там остынет, а где ледяно простреливало - согреется, отойдёт. И вроде бы исцеление ничего Фёдору Ильичу не стоит. Ты с кушетки встаёшь заново родившимся, а он только посмеивается: в другой раз спину береги.
С благодарностью не скаредничай, но и из кожи вон не лезь. От литра водки Фёдор Ильич не откажется, хотя сам последние годы почти не пьёт. Полтинник денег примет без стеснения. А коли ты просто скажешь ему спасибо от души и крепко руку пожмёшь - тоже в обиде не будет.
Русской крови в Ильиче на всё его объемистое тело - с полкружки. Отец его был немец на три четверти, мать - казашка наполовину. Были и болгары, и хохлы. Сам себя Фёдор Ильич любит именовать Батырхановым - по матери. Говорит он и по-русски, и по-немецки одинаково свободно. При случае объяснится и с казахом, и с узбеком, а по-английски выучился еще в те времена, когда в загранку радистом ходил. Теперь пользуется: книжки по экстрасенсорике подчитывает без перевода, только изредка заглядывает в словарь Мюллера за трудным словом.
Неженатый, Сегедин по своей мощи женщин вниманием не обходит. Женщины, надо признать, его тоже жалуют, хоть голова у него к сорока семи годам уже седа.
В Сопковом у Сегедина двухкомнатная квартира на улице Советской, которая изгибается вдоль бухты по плечу сначала одной сопки, потом другой. В седловинке между двумя сопками и устроилась трёхэтажная сталинка, в которой проживает Фёдор Ильич.
Ни в университетах, ни в академиях Фёдор Ильич не бывал, но повидать успел столько, сколько иному и доктору наук не разгрести. Если бы в детстве, когда он бегал по Караганде сыном бывшего ссыльного, ему открыли его будущие приключения - он бы ничуть не удивился, потому что удивляться научился только в зрелом возрасте. Пожал бы плечами: эка невидаль! Батырханову, дескать, море по колено.
Батырханов - фамилия богатая. Означает господин богатырей. Богатырём Фёдор сам всю жизнь себя ощущал, а потому и господствовать стремился больше над самим собой.
Брат Степан - другое дело. Тот ни материнской фамилии никогда не поминал, ни отцовское родословие не берёг. В шестнадцать лет, получая паспорт, записался по матери русским (она считалась русская, как полукровка), и страшно злился, когда младший брат, подрастя, вдруг решил на всю жизнь остаться с клеймом немец. Федьке нравилось по молодости пофорсить. Гляди, дескать, имя каковское: Фёдор. А отчество - Ильич. А фамилия - Сегедин. Ну-ка, что в пятой графе? - Ась? - Хрена с два! Дивись, дуромоина.
Так эта неожиданная запись всех кадровиков поражала, что, куда бы ни намечал Фёдор - всюду его принимали как самого что ни на есть проверенного и кристального. Струхнул лишь однажды, придя в пароходский отдел кадров уже с дипломом радиста: ох, вряд ли примут на суда заграничного плавания! Иди-ка ты, скажут, возить снабжение в Анадырь да в Певек. Какая тебе Америка, когда ты почти гитлеровец?
Однако ничего подобного и тут не сказали, и лет пять, пока не надоело, ходил Фёдор и на Австралию, и на Мексику, и на Филиппины. В Сан-Франциско пил даже водку с русскими эмигрантами. Помполит шипел, как змея, но обошлось.
Потом довелось Фёдору Ильичу побывать и таксистом в Москве, и милиционером в Барнауле. Водил он и автобус с горки на горку по Владивостоку - пока брат, сам уже директором на горной фабрике, не сманил его в Сопковое, поближе к себе. Звал перебираться и совсем на свою фабрику, должность обещал: вместе дела делать будем! - да Фёдор Ильич на ту Лопатку не позарился. Слава Богу, насмотрелся кино про море - не хватало ещё до райцентра паромом добираться.
Получилось, что как в воду глядел. С братом вскоре после того стряслась беда: посадили. По линии ОБХСС намотали полную десятку - и ладно так, а то на следствии майор грозился припомнить давнюю историю с секретаршей. Светила бы тогда Степахе статья потяжелее, на все пятнадцать лет, а то и на высшую меру. Однако пронесло. Лопатка после того захирела без хозяина, а как разгулялась по стране перестройка, так фабрику и вовсе закрыли. Не нужна стала.
Фёдор Ильич, хотя разного повидал, на ту сторону решётки никогда не заглядывал и даже пустякового привода в милицию не имел. Да и сам в барнаульские времена был в милиции старшиной, хоть и недолго, и с ментами всегда ладил. А про себя, самым тайком, думал иногда: вот слово! Жили два родные брата: один русский, другой немец. Русский думал быть русским для института и для директорского кресла - ан русской тюрьмы и не обминул. А немец вписался в немцы больше из озорства - какой он немец, Батырханов! - а вон как по-немецки аккуратно всё в жизни складывается. Но такие мысли Фёдор Ильич старался от себя гнать, а уж вслух высказать, даже по пьяному делу ни-ни.
Ещё несколько раз срывался Фёдор Ильич с места и, как очумелого, несло его колесить по всей империи. Это полнозвучное слово запало ему в память, не то вычитанное из школьного учебника истории, не то обронённое учёным пассажиром в такси. Присматривался Сегедин к стране, которую перелапал всю напрощуп от острова Беринга до Калининграда, и укреплялся в том понятии, что слово верно. В семнадцатом-то году империя не кончилась. Флаги перевесили да цвета перекрасили, но что в тех флагах?
Империя как стояла, так лишь пошаталась и стот ещё крепче. И даже если ты посередине Атлантического океана идешь враскоряку по палубе, хватаясь за леера - то всё равно, покуда вылинявший флаг треплет за кормой, твердь империи под тобою.