Немного спустя прибыл в Куско и мой верный друг бискаец Педро де Мунгиа, сразу же пришел ко мне, рассказал, как шли дела дальше в королевских войсках до самого разгрома тирана Эрнандеса Хирона в Пукаре, на этот раз Эрнандес Хирон не стал слушать полковника Диего де Вильяльву, который учил его коварству и осторожности, и предпочел положиться на предсказания астрологов и гадателей, которые сулили ему небывалую победу, написанную, дескать, на звездах, хотя все небеса и звезды Перу предвещают одни измены; в середине, сражения при Пукаре на сторону врага перешел Томас Васкес, самый храбрый командир Эрнандеса Хирона, а немного погодя точно так же поступил и Хуан де Пьедраита, начальник штаба и более всех убежденный в справедливости дела, а вот лиценциат Диего де Альварадо и полковник Диего де Вильяльва не перешли и за верность свою пострадали – их схватили и отрубили им головы; двадцать храбрых негров, которые тоже не просили пощады, были казнены гарротой; Эрнандес Хирон остался в одиночестве и бежал через заросли и пустынные степи, его изловили на дороге Римак, отвезли в Сиудад-де-лос-Рейес, чтобы там отрубить ему голову и выставить ее на всеобщее обозрение между головами Гонсало Писарро и Франсиско Карвахаля; и видит бог, теперь раз и навсегда покончено со всеми восстаниями в Перу, говорит Педро де Мунгиа. Если уж Эрнандесу Хирону, на чьих знаменах было начертано слово «свобода», не удалось победить, если уж Эрнандес Хирон, обещавший накормить бедных и разбить оковы негров, не насладился плодами их освобождения, то кто впредь дерзнет бросить вызов могуществу вице-королей и судей? – спрашивает Педро де Мунгиа, сидя у меня дома, и я громко кляну предательство, а Антон Льамосо слушает меня с удивлением, и дочка моя Эльвира приносит стакан молока, чтобы я успокоился.
С изувеченной ногой и руками как культи я не могу объезжать лошадей, колокола на монастыре Милосердной Девы звонят и звонят не переставая, ничего другого не слышно, одни колокола бьют в мозгу, мятежные языки колоколов звонят не по покойнику, отзванивают: из-ме-на, из-ме-на, и вместо благовеста набат: из-ме-на, из-ме-на; волоча ногу, я дойду до трактира, где сидят за бутылкой Педро де Мунгиа и Антон Льамосо, никто больше в Перу не хочет браться за оружие, а я бы взялся, ибо в шуме дождя слышу ток крови дона Себастьяна де Кастильи и бунт собственной крови под плетьми палача, под плетьми алькальда, под плетьми судей, под плетьми короля; не дано мне больше объезжать лошадей, моим изъязвленным плечам не снести каменной тяжести Куско, стараюсь не думать о предательстве, но дома, оставшись один, на крик кричу, кричу наяву и во сне, колокола собора заглушают мой вопль; в освещенном дверном проеме появляется Эльвира, точно Пресвятая Дева – покровительница Арансасу, да это не Эльвира, это я сам принимаю облик моей девочки, чтобы пожалеть себя за свои истерзанные руки, за свою увечную ногу, за то, что тень от меня и та кривая; Лопе де Агирре с выбитыми зубами, Лопе де Агирре, хромой калека, не побежден, имя мое повторят книги; воды Куско, черные чахлые оросительные каналы спускаются вниз по аспидным улицам, Антон Льамосо поднимается по ступеням инкского храма, в руках у него его собственная голова, нет, это голова не Антона Льамосо, это моя голова презрительно улыбается ножевой раной; я не гожусь больше объезжать лошадей, Педро де Мунгиа уверяет и спорит, что у меня свободоборческого пыла больше, чем у самого Эрнандеса Хирона; два желтых ириса выросли на костях Круспы, будь они прокляты, эти колокола Милосердной Девы.
Вскорости, сверкая оружием, появляется в Куско памплонец Лоренсо Сальдуендо, конь под ним – гнедой, со звездой во лбу. Нарядный гость прибывает с письмом для Мартина де Гусмана; этот андалузец, искатель приключений, когда-то вместе с Лопе де Агирре потрошил могилы на индейских кладбищах Сену, а теперь мирно живет в Куско со своим племянником Фернандо де Гусманом. Письмо подписано генералом Педро де Урсуа и призывает обоих Гусманов вместе со всеми испанскими солдата-
ми, слоняющимися без дела в этих местах, принять участие в походе на чудесную страну Омагуас. Генерал Педро де Урсуа послал гонцом самого Лоренсо Сальдуендо, своего секретаря, советчика и земляка.
Дом Гусманов тщится походить на типичный севильский дом, но в царстве камня это не так-то просто. Есть и горшки с цветущими гвоздиками во дворе. И за столом подаются сладкие густые вина, а к ним – бисквитное печенье, но не белокожие женщины, а янаконы прислуживают в доме, поливают цветы и ходят в монастырь покупать сласти.
Лоренсо Сальдуендо затвердил на память целую речь, превозносящую ратные подвиги генерала Педро де Урсуа, наваррца, рожденного в городе Бастан, городе более французском, нежели наваррском, по словам одного из дядьев Лопе де Агирре, который прожил там три зимы.
– Генерал Педро де Урсуа прибыл в Индийские земли лейтенантом в отряде своего двоюродного брата дона Мигеля де Альмендариса, а затем доблестью заслужил славу отважного вождя. Это он завоевал и усмирил индейцев, которые отравленными стрелами и варварской свирепостью защищали свои изумруды и золото в Новом Королевстве Гранадском. Он же основал два города, которые окрестил именами Памплона и Тудела, – говорит Лоренсо Сальдуендо, пылая гордостью за земляка.
– Я познакомился с ним в городе Сайта-Марта, – прерывает его Мартин де Гусман. – Он тогда чудом ушел от засады, которую устроили ему и его двенадцати солдатам индейцы из племени тайронов на реке Оригуа. Чудом этим Педро де Урсуа обязан богу и собственной потрясающей меткости. Я полагаю, в искусстве стрельбы из аркебуза он может сравниться с одним лишь бастанцем по имени Гарсиа де Арсе, его близким другом, с которым они всегда неразлучны. В том деле они вдвоем застрелили не менее двухсот индейцев.
– Ловкость его столь же необычайна, сколь и отвага, – продолжает Лоренсо Сальдуендо, получив возможность говорить. – Он доказал это в Панаме, в операции по покорению беглых негров царька Байямо. Более шестисот черных рабов бежали от своих хозяев, нарушив обязательства, которые их связывали с последними, и спрятались в непроходимой сельве у реки Дарьей, откуда совершали вылазки, грабя караваны вьючных животных и постоялые дворы. И так возомнили о себе, что даже одного из своих назначили королем, назвав его Байямо Первый, и двор у него был, и трон, все честь по чести. Все у них шло как по маслу, пока дону Педро де Урсуа не было поручено покорить их, особая трудность состояла в том, что невозможно было устроить сражение средь зарослей и пещер, в которых они скрывались. Вот тут-то во всем блеске и проявился талант дона Педро де Урсуа. Перво-наперво он захватил в плен четверых негров, которые как раз вышли на разбой, и такого страху на них нагнал, что они указали точное место, где скрывался их вожак. Затем он их повесил и отправился на поиски так называемого короля через трясины, горы и девственную сельву, но не затем, чтобы затевать жестокую битву, а чтобы лестью и богатыми подарками внушить ему, будто за неграми признают право жить на этой территории свободно, ни от кого не завися. Ему удалось убедить Байямо в искренности своих намерений, и, дабы отпраздновать примирение, он пригласил Байямо вместе со всем двором к себе на пир, а вино отравил. Ножи довершили дело, начатое ядом, от смерти спасся один только лжекороль Байямо, которого заковали и отправили в Номбре-де-Дьос.
– Сколько лет генералу Урсуа? – спрашивает Лопе де Агирре, не желая, чтобы его сочли немым.
– Всего тридцать пять, – с готовностью отвечает Лоренсо Сальдуендо, будто он только и ждал этого вопроса. – Но после усмирения индейцев из племени мусо и уничтожения беглых негров он приобрел столь великую и заслуженную известность, что маркиз де Каньете без колебаний назначил его губернатором и генерал-капитаном реки Мараньон, несмотря на то, что возглавить поход в Омагуас домогались лица чрезвычайно важные, как, например, капитан Хуан Перес де Гевара или Гомес де Альварадо, самый богатый человек в Перу, который готов был раскошелиться и вложить собственные пятьсот тысяч песо на расходы экспедиции. И все-таки вице-король поставил во главе похода дона Педро де Урсуа, чьим единственным земным достоянием являются его несравненные мужество и верность королю Испании. Эта, последняя, столь велика, что многие называют его не Педро Урсуа, а Педро Верный.