— От Бальзака?
— От рубля, — сказал Ящик, не поддерживая ее веселого настроения. — Смейся, смейся… А потом он над тобой посмеется…
— Кто?
— Век, — бухнул Ящик. — Рано или поздно посмеется.
— Обязательно? — теперь она спросила его серьезно, вроде бы перестав считать дураком.
— Обязательно. Мир поумнел, Наденька. Все встало на место. Люди потрезвели.
— Оттого и пьют больше, чем пили?
Степан долго хохотал, булькая, как будто из его выпуклой груди, как из бочки, вырывались пузыри.
— Оттого! Правильно! Точно! Все им сделалось яснее, для приятного настроения не хватает ни слов, ни снов. Что делать? Надо взять в себя спиртного, чтобы взор затуманился! И берут!
— Для чего?
— Я ж сказал… Для поэзии! Человек всегда стремится вверх.
— Угу. Отрывается от земли, — усмехнулась Надя.
— Но зачем отрываться? — спросил Ящик. — Лучше в этом видеть…
— Поэзию? — перебила Надя.
— Угу.
— В автомобиле?
— Во всем. В земной жизни, — твердо сказал Степан. — Другой не будет.
Надя помолчала, а он добавил помягче:
— Тебе далеко ходить не надо. Погляди на родителей. Зачем-то ведь жили старики!
— Они еще живут!
— Нравится тебе, как они устроили жизнь, как ты живешь благодаря их заботам, между прочим?
— Не нравится! — вспыхнув, крикнула Надя.
— Нравится. Не нравится, как это звучит — дом, автомобиль, цветной телевизор, — терпеливо продолжал Степан, — а один их не сотворяет, другой сотворяет… Из любви, между прочим. Поимей это в виду.
— Спокойной ночи. — Надя стала искать ручку на дверце, чтобы открыть ее.
— Вопрос ясен, — сказал Степан, чинно вылез, обошел автомобиль и открыл ей дверцу, как джентльмен. — Я подожду!
7
Надя рассказала об этом Алеше и вдруг закончила:
— Он считает, что Анка скоро вернется!
— Да?
Даже писем от нее все не было.
Правда, Алеша теперь все дни проводил на стройке и редко видел Верхового, а при встречах Верховой скрипуче, в тон звукам своего велосипеда кричал:
— Пишет!
Он был добрый мужик и не давал людям терять надежды.
Иногда с этажей корпуса, где он работал, Алеша смотрел на отдаленное место, занятое слободкой, будто вдруг мог увидеть там Анку. Первым узнавался старый дуб, который они называли ее, Анкиным. «У твоего дуба», — говорил он, не думая, что скоро это придется вспоминать. Вон та серая туча — округлая вершина дуба у распоповских ворот…
Здоровенный дуб, раскидистый… Корни его, как насосы, иссушали землю, и под дубом ничего не росло, ни одной травиночки. Падали с ветвей желуди, свиньи жрали их, мальчишки пуляли желудями из рогаток в птиц, населявших дебри дуба, — крона его была, как роща, и все ветки в заплатах птичьих гнезд. По коре ползали жуки-рогачи, на листьях гусеницы свивали коконы… Не дерево, а целое государство! А под листьями зрели вишневые шишечки, из которых можно было делать чернила. Они с Анкой делали…
Давным-давно в толстую дубовую ветку Сергеич вогнал костыли с кольцами и привязал к ним качели. Анка выросла. А качели все жили. Другая детвора, перетирая веревки, качалась на них…
Как-то и большая Анка с разбега прыгнула на доску, вытянула ноги, оттолкнулась от земли. Она качалась, подлетая, и Алеша глядел, как она закрывается ладонью от солнца, бьющего из-за листьев ей в глаза, а Сергеич сказал тогда тихо:
— Хватай ее за руку и бежи!
Анка, подлетая, протягивала руку, точно слышала.
Сергеич говорил еще что-то, а с качелей доносился смех Анки, и ее длинные ноги блестели на солнце, и Сергеич все говорил, а запало в голову только одно: «Хватай ее!» Легко такое желать…
С корпуса, где кончилась его ученическая пора, Алешу определили в бригаду молодого шефа со странной фамилией Куцуруп. Был он маленький, неказистый, но пообещал, когда знакомились:
— Если что, рассказывай… Я помогу.
А этого не расскажешь, никакой Куцуруп тут нэ поможет. Недели шли, месяцы, ничего не забывалось. Забыл, когда спалось, как все люди спят…
Вот и стали с Надей ходить в кино. Казалось, как друзья.
Мать радовалась, даже спрашивала, стоило ему вдруг вечером остаться дома:
— Дать рубль?
В кино показывали счастливые истории, и если влюбленные сначала расставались, то потом все же встречались.
Однажды, когда он проводил Надю после такой картины и постоял с ней в полутьме у ее калитки, она спросила:
— Почему ты меня не поцелуешь?
Он отшагнул. Надо было это кончать.
А дома встретила растревоженная мать — сидела в столовой и курила в одиночестве, это у нее был признак явной тревоги. Быстро затолкала папиросу в пепельницу, сказала:
— Степка Гутап опять шатался тут. Тебя требовал. Хоть спускай Мохнача!
— Завтра увидимся.
Но тут же забарабанили в калитку. Загавкали окрестные собаки, поддерживая горластого Мохнача, лаявшего наразрыв.
— Заходи, — сказал Алеша, открыв калитку.
Степан кивнул на уличную скамейку, присыпанную снежком.
— Выйди сам, посидим.
— Ну?
— В кино был?
— Ну?
— Интересное?
— Слушай, глаза слипаются, я вкалывал весь день и спать хочу.
— Успеешь.
— Ну?
— Я вас видел с Надей.
— Первый раз?
— Не первый. — Степан сгорбился и засопел.
— Ну?
— Весело бежали.
— Я веселый, — сказал Алеша, злясь. — И она веселая. Мы с ней оба веселые.
— Нет, — сказал вдруг Степан, выпрямляясь и глядя на Алешу воспаленными глазами, — раньше приличней жили. За женщину — дуэль! Будь здоров и не кашляй! А сейчас делают, что хотят, а ты — сопи. Она ж тебе не нужна, Алешка, не нужна! Слышишь?
— Ну?
— Я сопеть не стану! — закончил Степан. — Я…
— Завтра постреляемся, — пообещал Алеша, вставая, и услышал за спиной:
— А от Анки письмо пришло!..
Сначала само собой представилось, как Верховой остановил велосипед у дуба и скрылся за знакомой калиткой… Что там, в письме? Где она? Есть ли там хоть слово для него? Что с ней?
Знакомая калитка открылась сразу, без стука и терзаний… Уж потом, скребясь в кухонное окно, он догадался, что Сергеич, которому стало холодно на скамейке, утащился в дом, не заперев калитки… Грязного мужа хозяйка не пускала больше спать в комнату… Он на кухне, да… Вот распахнулись створки окна… Слободские женщины спали крепко, голоса Анна Матвеевна может не услышать, а потянет холодным воздухом — враз вскинется.
— Пусти, дядя Сережа! — попросил он как-то по-детски.
Письмо было у Сергеича… Видно, и спал с ним в кулаке… Зажгли свечу, чтобы не разбудить Анну Матвеевну электрическим светом… Устоялось пламя на толстом огарке, потянулось вверх…
Вот он наконец разгладил конверт, достал листок, исписанный быстрым, резким почерком…
Анка жила празднично. Об этом и писала. Выступала в цирке на льду. Вот как! В цирке! Фигуристка же с детских лет!
— Коньки — снегурочки, — сказал Сергеич шепотом.
Цирк разъезжал по разным городам — нынче здесь, завтра — там. И все. Этой строчкой заканчивалось письмо: «Нынче здесь, завтра — там». Из конверта на стол высыпались цветные фотографии. Балерины на коньках. Смеялись везде… Сплошное счастье!
Они много раз перечитали письмо, благо такое короткое… Сергеич рассматривал фотографии и программки… Одну Алеша взял себе.
Весь наступивший день Алеша писал Анке. Письма разрастались за счет многих ненужных слов, выходили не смешными, а хотелось почему-то написать посмешнее. И он рвал и рвал испорченные листы, казалось, общей тетради уже не хватит, пока не родилось письмо в одну строку: «А я тебя жду».