— Может, ты сам боишься ее? — спросила тетя Варя.
— Может, — признался он. — Она артисткой стала… А я кто? Каким был, таким остался. Обыкновенный парень.
Тетя Варя выпрямилась.
— Ну уж, и обыкновенный! — возмутилась она. — Да ты лучше всех, Алеша!
— Вы со мной, как с ребенком, — смутился Алеша.
— А ты и есть ребенок… Ты всегда им будешь. И оставайся. За это тебя любить будут.
— Кто?
— Анка будет любить.
Когда он вышел на улицу, из дома донесся робкий звук, вздрогнувший за оконной занавеской. Один, второй… Тетя Варя осторожно пробовала баян…
А на далекой скамейке, под фонарем, торчала спящая фигура. Вот тебе и Анка приехала, а Сергеич опять дремал там же и так же.
— Дядя Сережа, как Анка? — спросил Алеша, остановившись.
Сергеич, не шевелясь, разомкнул дрожащие веки, безучастными глазами, в глубоких сургучных жилках, уставился на Алешу, просипел:
— Анка как Анка.
Да что же это с ним?
— Голу-уба моя! — донеслось врастяжку из-за ворот. — Голуба, заинька!
Открыв калитку, Анна Матвеевна увидела Алешу, но ничего не сказала. И Алеша зашагал прочь, ускоряя шаг.
10
Мать была в церкви, и он перекусил и быстрей ушел из дома, чтобы мать не успела заглянуть в сберкнижку, если вдруг вернется. Предстоял разговор, хотя он не боялся его. Он уже большой в конце концов… Немного оставшихся денег засунул под скатерть на углу стола…
А теперь — к Анке.
И едва решился, как понял: нет, не сможет…
Он сошел с ума, когда она уехала… Он забыл про экзамены в институт и даже не пожалел об этом, сотворил свой агрегат из дисковой пилы и мотороллера, получил тумаков от мосластых пильщиков из Верхней слободки, да что там тумаков, проще сказать — по морде, залез на второй этаж по трубе и попал в милицию, а все из-за денег, тугриков, или башлей, как называла их сейчас молодежь, которые он раздобывал, чтобы поехать за ней, за Анкой, разыскать, неизвестно где. Ладно… Об этом он ей никогда не расскажет…
Но сейчас-то она рядом, а он не идет. А почему он должен первым явиться к ней, как будто ничего и не было — ни ее отъезда, ни этого года? Могла бы сама дать знать о себе, даже если приехала на два дня! Так он уговаривал себя… Пока не понял, что изо всех сил рвался к ней, неизвестно куда, потому что ей было плохо, в чем он не сомневался, а теперь ей хорошо, теперь…
А может, она уже уехала?
Он взял с собой транзисторный приемник, пластмассовую коробочку, полную голосов, музыки и хрипов, чтобы не так одиноко было. Сиди на горке, на свежей травке под березой, возле пня, смотри на воду и слушай… Сквозь музыку и хрип он и услышал:
— Здравствуй, Алеша!
Сначала он не поверил, вроде это представилось ему, и выключил приемник.
Она стояла в своей малиновой кепочке на темных волосах. Он сразу узнал эту кепочку, рдеющую в слабых остатках быстро таявшего дневного света. Закурил и при вспышке спички увидел, что глаза у Анки — еще недавно чистые синие огни — густо накрашены и от этого стали больше, чем раньше, будто выросли, а улыбающиеся губы тоже выкрашены. Губы выгнулись, как на рекламной картинке, и влажно поблескивали. Вот какой броской стала Анка — что-то новое, цирковое… Как с картинки, правда. Если снять все это незаметным прикосновением, увидят, какая она особенная, не похожая на искусственных красавиц. Но он-то и так знает это…
Тонкий нос заострился: похудела.
— Прямо телепатия, — сказал он, с трудом набрав в себя немного воздуха.
— Почему это? — спросила Анка, опускаясь на свой пенек.
— Я думал о тебе. Только что. Встань!
Он накрыл пенек носовым платком, и она снова присела.
— Спасибо.
И спросила наигранным, незнакомым голосом, в котором слышалась фальшь, он не напоминал прежнего ее голоса, порывистого, взахлест:
— Только что, в эти вот минуты и думал? А в другие? Не вспоминал?
Алеша впился в нее глазами.
— Приехала?
Анка отвела свои накрашенные глаза, долго глядела на реку.
— А тут все по-старому… Те же коряги в воде…
— У нас пока ничего не меняется, — сказал Алеша, — как в Англии.
И опять полез в карман за сигаретами.
— Дай и мне.
— Куришь? — Он поднес Анке горящую спичку…
Казалось, встретятся, закричат наперебой, радуясь и негодуя. А вот сидят, и разговор не клеится. Алеша впервые почувствовал, как словам неожиданно трудно стало пробиваться.
Анка курила. По-настоящему. Посмотрела на Алешу, засмеялась.
— Слушай, что это ты вдруг стал строителем?
— Не нравится?
— Просто удивлена. Столько учиться, чтобы стать рабочим?
Алеша возразил ей мрачно:
— И рабочий должен быть образованным.
— Я сама читаю газеты… Не говори так. Не для этого ж ты учился!
Алеша носком ботинка растер в траве сигарету. Пальцы дрожали. Ему хотелось успокоиться. Усмехаться надо, усмехаться! Побольше усмешливости.
— По рассуждению моей матери, теперь учиться вовсе не надо. Все покажут и объяснят. По телевизору. Хоть космос! Хоть «Сагу о Форсайтах»! Пожалуйста!
— Ну что ж, — засмеялась и Анка. — Может, она права.
Да-а… Не получается разговора, подумал он, хоть умри. Вот сейчас возьмет и скажет об этом Анке. Скажет, у него дикое ощущение, будто они разучились разговаривать друг с другом Почему?
— Алеша, о чем мы? — спросила Анка.
Она всегда опережала его.
Ответить, о чем он думал сейчас? Но, оказывается, он не хотел по ее воле и команде развязывать язык, освобождаться от этой внезапной скованности. Предельно ясно он почувствовал вдруг желание и необходимость все держать в своих руках.
— О чем? Как о чем? Выясняем статус-кво, которое тебя не устраивает. Что было, что стало…
— А что?
— Ты артистка, я рабочий…
— Балда ты, — вдруг обыкновенно сказала Анка, своим прежним голосом, от которого он вздрогнул. — Меня не устраивает! Думай так, если хочется… Не в этом дело! О чем мечтали, а к чему пришли?
— То есть? — не понял он. — Ты что, недовольна своей судьбой?
— Я жизнь повида-ала, — протянула Анка.
Он как раз закуривал снова, задержал спичку в руке и даже поднес поближе к ней.
Анкины брови поднялись высоко на лоб, не всползли, а взлетели. Она улыбнулась. Улыбались ее глаза, всегда уверенные в своей правоте, а сейчас странные. Он ждал, что она еще скажет. Спичка тлела в его руке. Анка молчала. Поулыбавшись, воскликнула весело:
— Ого, сколько я повидала!
По этой ее веселости, как бы изнутри подхлестнутой, он понял, что предчувствия не обманывали его. Беда у нее, беда! Даже маленькие неприятности вызывали у Анки веселое возмущение миром. Но сейчас сквозь улыбку слова звучали так, будто она смеялась над собой, не знавшей, не понимавшей этого мира раньше… Какая у нее беда? Ему хотелось узнать и не хотелось. Вдруг открылось, почему он боялся увидеть Анку. Услышит, узнает такое, чего уж не поправить, и мир рухнет!
Никаких бед. Хватит. А в том, что было, она сама виновата.
Алеша быстро спросил, и голос его неузнаваемо охрип при этом, еле продрался сквозь эту хрипоту:
— Ты зачем уехала? Почему? Ну!
Анка молчала.
— Ну! — повторил он. — Сама не знаешь?
— Знаю, — спокойно ответила Анка, без гнева и обиды, даже смиренно.
— Ну!
— Все просто, Алеша… Мешать тебе не хотела…
— Мне?
Анка помолчала, склонив набок голову. Глаза привыкли к темноте, и он видел ее.
— У тебя своя радость — институт, — сказала она. — А у меня — своя беда… Отец! И уехала я из-за него. Ради него… Не могла смотреть, как он пьет, спит на скамейке возле дома… Помочь хотела ему… Давно хотела, мучилась… Думала, вот кончу школу… И… Я уехала для него. И для тебя.