Анка пожала плечами, в глазах забегали чертики — светлячки такие, чертиками их называл дядя Сережа — щеки надулись, губы стиснулись, она еле сдерживала смех, поднимавшийся, как на дрожжах, и распиравший ее. Ресницы взлетели, глаза от этих самых чертиков засинели ярче. Он закурил и терпеливо потупился. Пусть смеется! Еще бы, Алешка, богатырского вида парень — и вдруг учитель! Ни разу не говорил об этом… А он в тот миг думал, что правильно делал. Не сразу люди понимают друг друга, даже такие близкие, как они. А они с Анкой были самыми близкими людьми и давно знали, что будут жить вместе… Они выросли вместе, любили друг друга, и любовь их была на всю жизнь.
— Ты серьезно… про деревню? — спросила Анка, перестав пыжиться. — Алеша!
— Я серьезный мужик.
Тогда Анкино лицо пошло красными пятнами — она быстро сердилась и краснела, ничего не умея скрывать.
— Я не поеду в деревню, — сказала она зло.
— Поедешь… — ответил он. — Знаешь, в какую?
— Ни в какую!
— Маленькую, вот такую, — он с улыбкой показал ей кончик пальца. — В самую глухую, где кино — раз в неделю и баню сами топят…
Она вздохнула и замолчала. Он еще подтрунивал, но ее будто и не было. Ладно, сказал он сам себе, образуется, не беда… Побольше бы таких бед!
С утра крутился в институте, не в первый раз рассматривая объявления, заполнившие все стены у лестницы со ступенями из мраморной крошки, ведущими от парадного входа наверх, в пока еще таинственные и немного страшноватые коридоры. Большие, с простыню, объявления были раскрашенные и праздничные, как реклама. С картинками, с фотографиями, с портретами деканов разных факультетов и заведующих разными кафедрами, в большинстве серьезных, даже мрачноватых дядей и тетей.
Но были и другие снимки…
Они запечатлели студентов не только в аудиториях и лабораториях, а и на далеких стройках, в заманчивых спецовках стройотрядовцев, или на стадионах у спортивных снарядов — на земле и в воздухе во время прыжков; и даже на лесной поляне — молодые туристы весело сидели на траве за скатертью-самобранкой, а один, с гитарой, облюбовал пенек…
Сдав документы, Алеша услышал, как его назвали заковыристым словом «абитуриент», и чтобы не очень смущаться и гордиться, снова подумал об Анке, о которой не забывал ни на минуту. Через час они встретятся. Анка что есть силы щелкнет его пальцем по лбу и скажет:
— Упрямый! Как я с тобой буду? Нет, не буду лучше! Слушай, я ведь боюсь тебя!
А может, просто поцелует. И это будет самым счастливым мгновением — до замирания сердца, почти до остановки; он всегда задыхался, когда они целовались.
Вот с матерью, Сучковой, труднее… Хуже… Учитель? Сто рублей в месяц, и так всю первую половину жизни и чуточку больше во вторую. Для чего учился? Если б стать зубным врачом, как Богма! Она постучит себя крючковатым пальцем по голове, выложит какую-нибудь свою мудрость, вроде этой:
— Или жизнь грызи, иль лежи в грязи.
Ночью может прийти в его узенькую комнату и пожалеть. Мать всегда приходила жалеть его ночью, будто стеснялась сердобольности. Посидит на табуретке у кровати и спросит хмуро:
— Чего ж ты испугался, сынок?
Он не ответит, и она прибавит:
— Глупо ро́жено — не научишь!
С малых лет она учила его ничего не бояться, никогда не отступать. Если приходил с улицы в крови, она еще ему добавляла и велела:
— Бей сам. бей! Баптист сопливый! Безрукий!
Руки у него были крепкие, кулаки быстро наливались тяжестью; но он еще ни разу никого не бил ими, не «двигал» по лицу. Смысл брезгливой клички («Баптист!») долго оставался для него неразгаданным, а теперь он только ухмылялся: если бы война, пошел бы на передовую, как старший брат Петр, и показал бы, какой он баптист. Узнали бы! Но он никогда раньше не пускал в ход кулаков, потому что они у него были сильные, способные свалить с ног кого угодно. И верилось, что эти руки заработают, сколько надо, без помидорных грядок. Уедет подальше отсюда и будет писать письма старикам не в Нижнюю слободку, которой скоро не станет, дело месяцев, а по городскому адресу, и заполнять бланки денежных переводов на имя матери…
Так думалось, да не так вышло.