Старик пришел с чайником, и тотчас откликнулась старуха:
– Ну куда ты пропал, Иван?
Накрыв на стол, он положил на блюдечко варенье и исчез за буфетом. Оттуда послышался шепот, какая-то возня.
– Э, слепота куриная! – донесся его кашляющий смех. – Чего ты хватаешь, это же марганцовка!
– Трубку пора менять, Иван Игнатич, – объявил Толик. – Сносилась.
– А, бес с ней…
Дед разлил чай, жестом пригласил Машу и, дождавшись Толика, спросил:
– Испанку мою видел?
Толик покачал головой.
– Э, брат! Помрешь сейчас…
Он проворно залез на стул, достал с буфета кожаный футляр, раскрыл дрожащими руками. На потертом бархате лежала небольшая шестиструнная гитара с декой темного дерева.
– Севильская работа! Чуть штаны последние не снял.
И он сокрушенно вздохнул, пряча гитару.
– Чаю-то дашь еще? – пискнула старуха.
– А ты играешь? – поинтересовалась Маша.
– Играет! – презрительно скривился старик. – Да разве они теперь играют? Три аккорда выучит – и скорей во двор, столбы подпирать!
Он отнес старухе чаю и уселся.
– У вас разве музыка…
Толик, усмехаясь, спросил:
– Иван Игнатич, а отчего Высотский умер?
– Отвяжись, – проворчал старик. – Кому еще чаю?
– Разве он умер? – удивилась Маша.
– Это не тот, – пояснил Толик. – Это гитарист был.
– Славяне! Чаю не пьете, Высотского не знаете…
– А когда он умер? – спросила Маша.
– Давно. В один год с Александр Сергеевичем…
После каждого глотка он с натугой кряхтел.
– Мощь арфы и певучесть скрипки – вот как про его гитару писали! – Он поднял палец и повторил: – Мощь арфы и певучесть скрипки… А помер, прости господи, как крючник. По дороге из кабака. Погулять любил…
Лицо его раскраснелось, размякло. Обвисли многочисленные складки.
– Ну, уж ладно… – Он вдруг крякнул и отъехал от стола.
Тщательно обтерев ладони о ковбойку, он взял гитару.
– Колокола! – сказал он, просияв, и стал настраивать.
Наконец он откашлялся.
– Барышню твою одобряю, – важно сказал он.
У Маши заблестели глаза.
Старик засопел, приклонив ухо к грифу, выдержал паузу и тронул струны.
Тело гитары отозвалось легким, негаснущим стоном. Он поплыл по комнате. Сплелся мимолетный узор и захлебнулся в резких аккордах. В скороговорке вариаций начал складываться смутный напев. Он с трудом нащупывал путь, пробиваясь через перезвон.
Ритм все ускорялся. Все увереннее звучал глубокий басовый голос, томился, спрашивал с мукой, и не находил ответа, и терялся в струящемся лепете верхов.
Бег узловатых пальцев завораживал. Мелодия рванулась из плена, набирая силу, раскаляясь от сдерживаемой страсти, и все смолкло.
В тишине повторялся влажный цокающий шорох. Оцепенение схлынуло.
– Что это? – оглянулась Маша.
С непередаваемой ухмылкой старик кивнул на буфет:
– Спит!
Старуха в самом деле спала и во сне причмокивала.
С порога Маша спросила:
– Мне звонили?
Васильков, дремавший перед погасшим телевизором, заворочался в кресле и не сразу сказал:
– Звонил какой-то… Волосатый.
– Ты по голосу слышишь?
Не дождавшись ответа, она ушла к себе в комнату, включила магнитофон. Она растворила окно, вытрясла пепельницу в темноту, побросала тряпки с дивана на стул. И, забравшись на диван с ногами, уткнулась в учебник.
Играла музыка, Маша читала. Васильков зашел и стал в дверях, засунув руки в карман халата, кисло глядя на Машу. Она сбавила громкость.
– Хоть бы ты замуж вышла! – буркнул он.
– Лучше ты сам женись. А я еще немного подожду.
Вскоре она услышала, как он стучит в стену. Маша остановила пленку.
– У меня глотка не луженая, я не могу двадцать раз орать, – долетел его недовольный голос.
– Что случилось?
– Танька тебе конспекты принесла.
Маша отправилась за конспектами.
– Может, тебе правда жениться? – сказала она.
– Мне и так несладко.
Она взяла тетрадки, на которые он показал, и задержалась у двери. Васильков, лежа в постели, решал кроссворд под ночником.
– А вы с мамой хорошо жили?
– Нормально… – Он удивленно посмотрел на нее.
– А то я не помню! – сказала она с горькой улыбкой.
– Что ты помнишь?
– Все время ругались… Мама плакала часто. Я помню.
– Жили не хуже других, – обидчиво возразил Васильков. – Поругались, помирились – без этого не бывает.
Странное выражение покорности и тревоги, что-то собачье промелькнуло в его лице.
– Маме все время казалось, что ее хотят обидеть, – мягко сказал он.