– А Тамарка тебе спасибо скажет.
– Две сотни дам, – сказала она, вздохнув. – Больше у меня нету.
– П-подлюга! – заикаясь, пробормотал Толик. – Посадить мужика хочешь?
Он встал, и следом встал Серков.
– Ты что, ты что? Чокнутый, что ли? – истошно закричала она.
– Это он угоревши… – Серков шагнул к Толику.
Секунду они смотрели друг на друга.
– Живоглот! – выдохнул Толик.
Он не успел понять, что произошло. Удар приподнял его над полом и швырнул на груду бочек, в пропахшую плесенью тьму.
Он пытался подняться, цеплялся со сдавленным стоном за бочку. Наконец ему удалось встать. Внезапный свет ослепил его. Это Тамарка распахнула двери. Пошатываясь, он побрел к ней. На пороге он покачнулся и, ухватившись за притолоку, застыл на белом солнце.
– Незабудки оставил, – услышал он голос Серкова.
Тамарка выкинула на улицу сумку и букет.
Он подобрал цветы с сухой земли и заковылял обратно к рынку. У колонки он смыл кровь с затылка, умылся и положил цветы под струю воды.
В сумерках ветер на реке усилился, и было слышно, как на набережной волнуются тополя.
Глаза его привыкли к темноте. Он различал трещину на штукатурке и тусклый узор перил. Когда вызывали лифт, он видел отблеск красного сигнала на стене.
В полудреме он ронял цветы. Они шелестели, соскальзывая с его колен, и он вздрагивал и нагибался за ними.
Кто-то разговаривал внизу. Над головой у него загорелась лампочка. В подъезде включили свет.
Поколебавшись, он сложил букет на подоконник и взбежал на этаж. Он позвонил в квартиру.
– Маша дома?
Васильков был сонный, в халате.
– Нет ее, – сдержанно ответил он.
– А где она?
Васильков засопел. Взгляд его невольно приковался к багровому кровоподтеку на щеке парня.
– У китайцев есть странный обычай, – сказал он. – Они при встрече здороваются.
Толик выговорил с натугой:
– Здрасте.
– А твой отец знает, где ты ходишь и когда явишься? И в каком виде?
Дверь захлопнулась.
Толик пошел вниз. Он смотрел в окно и курил.
На улице не осталось ни души. Светофор мигал над пустынным переулком.
По ночам отца мучила жажда.
Мать просыпалась от перезвона пружин и, затаясь, слушала, как он чешется, вздыхает. Он садился, сбрасывая простыню, и она из-под ресниц подолгу видела перед собой его костистую спину. Иногда он выходил на балкон и жадно дышал, в груди у него непонятно булькало.
Он плелся на кухню. В темноте у него начинала кружиться голова, он пугался и замирал, выставив в темноту руки.
Что-то упало, звякнув. Он почувствовал под ногой шероховатый осколок, переступил суетливо и напоролся на другой.
Он чертыхнулся в голос и зажег свет. Толик, одетый, лежал на раскладушке, глядя на него ясным бессонным взглядом.
– Я тут в потемках колупаюсь, а он молчит! – вскипел отец.
Он захромал к мойке, пустил воду сильной струей. На сером линолеуме осталась петля мелких кровяных точек, темно блестевших. Напившись из-под крана, он сел на подоконник и извлек из ступни фарфоровую крупинку.
Мать уже, охая, натягивала блузку.
– Только без йода!
– Да ему сто лет, он уже и не щиплет совсем…
Пузырек с йодом отец у нее отобрал. Она перебинтовала ему ногу и подмела осколки.
– Совсем сдурела? – сказал он, обнаружив, что из глаз у нее бегут слезы.
– Чашка-то последняя была, из теть Катиного сервиза. На свадьбу даренная… – Она улыбнулась виновато, утирая ладонью мокрое лицо, и заторопилась, высыпала картошку в раковину, поставила чайник. – Может, к Леше сегодня съездим?
Отец не отвечал. Сорвав с календаря листок, он читал на обороте.
– Опять на целый день пропадешь? Чего ты, ей-богу, туману напустил? Устроился ты или как? Все спрашивают, а я и не знаю, чего сказать, прямо стыдно… Боишься, что я денег попрошу? Не бойся, не нужны мне твои деньги. Жили мы без этих денег, не померли, и еще проживем… Толь, ты бы хоть разделся, а то прямо как в казарме.
– Ты его не трожь, – ухмыльнулся отец. – У него с утра мыслей, как у кота блох.
Толик сбросил ноги, сел.
– А то – поехали к Леше, послушай ты меня разок! – канючила мать, а пальцы ее сновали без передышки, текла между ними картофельная шкурка. – Даст Алешка денег, вот увидишь. Упаду в ножки – и даст. Как-никак брат. Он тебе добра хочет, Федор. Чего тут хорошего? А там – и картошка своя, и лес под носом. Через улицу Тараскин полдома продает, с огородом, поторговаться можно. От шоферни проклятой за тридевять земель…
– Совсем ты сдурела, – сказал отец.
По его губам бродила кривая ухмылка, и обиженная, и нахальная.
За окном посветлело. Мать погасила лампу. Толик вздернул на плечо сумку с красной кошкой и ушел.