Правильнее сказать — мы были рядом с ними, если бы девчонки ушли, то и нам здесь нечего было делать.
Ниже по течению имелись такие отличные места для купания!
Но там не было наших девочек.
Лёшка приходил сюда из-за Наташки, а я не сводил глаз с Тамары.
Правильно это называлось — «сох».
Обычно бывает наоборот — девчонка «сохнет» по парню.
Мне никто не говорил, что я «сохну», но у меня не было никаких сомнений. Я сох по Тамаре. Без кавычек.
Наши девушки были с нами строги.
Три недели мы ходили вчетвером.
Наташа и Тамара впереди, а мы, Лёшка и я, сзади. Словно конвой.
Мне казалось, что я заново родился.
Неужели это был я, тот, который лишь пару месяцев назад дерзко и нагло задирал кверху иркину юбку? И не только для того, чтобы узнать, какой сегодня день недели.
Теперь же я робел при каждом прикосновении к руке Тамары.
Наступал вечер, а с ним сладкая казнь — катание на качелях.
Огромное дерево грецкого ореха, в ветвях которого была подвешена большая и забавная люлька для качелей.
В ней вполне можно было разместиться четверым.
Вот мы и катались — вчетвером.
Первое время наши девочки садились вдвоём на одну сторону, а мы с Лёшкой на другую. Это было неправильно. Не только потому, что мы были тяжелее девчонок. Правильно — это когда с Лёшкой Наташа, а со мной Тамара. Правильно — это когда моя робкая ладонь осторожно ложится на тонкую девичью талию.
Совсем рядом были её волосы, они чудно пахли какими-то цветами, то ли ромашкой, то ли акацией, лёгкое летнее платье держалось на тонких, узеньких бретельках, ах, как хотелось совершить маленькую шкоду — незаметно сдвинуть бретельку с тамариного плеча и тогда я увидел бы нежное начало девичьей груди… Но я не мог сделать этого.
Ведь это была Тамара — моя тихая любовь.
А была бы Ирка — конечно я обнажил бы её плечо.
Так и катались мы, робкие влюблённые, в странной деревянной люльке.
Лёшка с Наташей на одной стороне, а я с Тамарой на другой.
Удивительный запах листьев грецкого ореха сладко щекотал ноздри.
Темнело быстро — летом всегда так: только что сияло солнце, и вот его уже нет, короткие сумерки и кромешная южная ночь.
А мы всё катались и катались, веселя девочек «приличными» анекдотами и пугая их «страшными» историями.
Увы, всё кончалось быстро.
Наташа была «папенькиной дочкой» и имела строгое предписание — возвращаться домой не позднее десяти часов вечера. По сравнению с Наташей, свобода, которую подарили мне родители, была царской — я мог гулять до одиннадцати.
— Сколько времени? — тревожно спрашивала Наташа.
Лешка чиркал спичкой, а я смотрел на часы, которые не так давно подарил мне отец.
Было без пяти десять.
— Без четверти десять, — врал я.
Хотелось побыть рядом с Тамарой ещё хоть десять минут.
Однако Наташа, видимо, уже знала, что я лгу во имя любви.
— Я иду домой, — говорила она своим низким голосом.
Спрашивается, зачем я врал?
Лёшка выпрыгивал из люльки и, уперевшись ногами, с трудом тормозил увесистую конструкцию. Приехали. Мы помогали девочкам выбраться из нашей уютной обители.
Потом мы неторопливо шли провожать Наташу, благо, её дом был совсем рядом, пять минут ходьбы.
— Наташа, ты? — раздавалось из темноты.
— Я, папочка, я, — отвечала Наташа.
Неясная тень впереди принимала очертания человека и превращалась в наташиного отца. Он подходил к нам совсем близко и с бесцеремонным интересом вглядывался в наши лица. Не знаю, как Лёшке, но мне это не нравилось.
— Какие у тебя сегодня кавалеры? — спрашивал наташин отец.
— Те же, что и вчера, — отвечал я.
— Такие же дерзкие и сердитые? — улыбался он.
— Такие же, — говорил я.
Не дано мне было постичь его странный юмор.
— До свиданья, Тамара, до свиданья мальчики, — прощалась с нами Наташа.
Тамара что-то отвечала ей в ответ, а мы с Лёшкой лишь мычали: «Пока».
Наташа с отцом исчезали в темноте.
Втроём мы шли домой, одуряюще пахла акация, и вокруг нас летали мириады мигающих светлячков.
Я специально долго листал толстые тома энциклопедий, пока не нашёл правильное название этих удивительных насекомых. Они назывались — лициоля.
Пацаны ловили светлячков и с бессмысленной жестокостью губили их в угоду сиюминутной радости. Несчастного жучка делили на две части, задняя половинка продолжала фосфоресцировать, — ею намазывали ладони, лоб, щеки, и наша глупая молодежь ненадолго превращалась в уругвайских туземцев.