— Здесь дело касается не Лоры, — сказал дядюшка Назиас с нетерпеливым жестом. — Дело идет о том, что ты видел в кристалле. Я хочу это знать.
— Вы хотите меня унизить, я это прекрасно вижу, сказать мне, что я не в своем разуме, чтобы затем доказать мне моими же собственными признаниями, что я не могу жениться на Лоре…
— Опять Лора! — гневно вскричал Назиас. — Вы надоедаете мне с вашими глупостями! Я говорю вам о серьезных вещах, и вы должны мне отвечать серьезно. Что вы видели в кристалле?
— Если вы этого непременно желаете, — ответил я ему, раздраженный в свою очередь, — то, что я видел в кристалле, гораздо прекраснее, чем то, что вы видели или увидите когда-либо в ваших путешествиях. Вот вы гордитесь и возноситесь, потому что вы побывали, быть может, в Океании или перешли Гималаи. Это детские игрушки, дорогой дядюшка! Да-с, это нюрнбергские игрушки в сравнении с тем чудным и таинственным миром, который я видел так, как вот вас сейчас вижу, и по которому я путешествовал!
— Ну, в добрый час! Вот так-то и надо было говорить! — сказал дядюшка, мрачное лицо которого вдруг сделалось мягким и ласковым. — Ну, рассказывай же, дорогой мой Алексис, я тебя слушаю.
Удивленный интересом, который возбуждало в нем мое приключение, и в то же время рискуя попасть в ловушку, я поддался удовольствию рассказать то, что сделалось для меня таким определенным и дорогим воспоминанием, то, что никто еще не хотел выслушать серьезно. Я должен признаться, что на этот раз у меня был несравненный слушатель. Его глаза сияли, как два черных бриллианта, его полуоткрытый рот, казалось, жадно пил каждое мое слово; он поддакивал с энтузиазмом, прерывал меня в радостных экстазах, похожих на мычание, извивался, как ящерица, в порывах конвульсивного смеха, а когда я кончил, он заставил меня начать снова, назвать каждый период моего путешествия, каждый пейзаж фантастической страны, расспрашивая меня о расстоянии, протяжении, высоте, ориентологии каждой горы, каждой долины, как будто вопрос касался реальной страны, которую можно исследовать реально, а не на крыльях пылкого воображения.
Когда он перестал горячиться, я подумал, что с ним можно говорить разумно.
— Дорогой дядюшка, — продолжал я, — вы производите на меня впечатление сильно экзальтированного ума, позвольте мне сказать вам это. Что эта страна существует где-нибудь во вселенной, в этом я не могу сомневаться, потому что я ее видел и могу ее описать; но чтобы полезно было разыскивать ее на нашей планете, этому я не в состоянии поверить. Следовательно, нам нечего искать к ней пути иначе, как в предугадывательных способностях нашего ума и в надежде жить в ней когда-нибудь, если наша душа так же чиста, как бриллиант, эмблема ее несокрушаемой природы.
— Дорогое мое дитя, — ответил Назиас, — ты не знаешь, о чем говоришь. Ты имел откровение, и ты его не понимаешь. Ты не выяснил себе того, что наша маленькая планета была огромным жеодом, и наша земная кора есть язык, а внутренность ее испещрена восхитительными кристаллизациями, гигантскими по отношению к тем маленьким возвышенностям на поверхности, которые мы называем горами, а которые, в сущности, по отношению к целому подобны коже с апельсина по отношению к величине огромнейшей тыквы. Это тот мир, который мы называем подземным, и он-то и есть истинный мир величия; кроме того, существует, несомненно, обширная часть поверхности, еще незнакомая человеку, где какая-нибудь расщелина или глубокая выемка ведет к области драгоценных каменьев и оттуда можно видеть открытое небо чудес, которые ты видел в твоей грезе. Это, дорогой мой племянник, единственная мечта моей жизни, единственная цель моих долгих и тяжелых путешествий. Я убежден, что эта расщелина или, вернее, это вулканическое отверстие, о котором я тебе говорю, существует в полосах, что оно правильное и представляет собою форму кратера в несколько сот лье в диаметре и в несколько десятков лье в глубину; наконец, я убежден, что блеск этого собрания драгоценных каменьев в глубине и есть единственная причина северных сияний, как это ясно доказала тебе твоя греза.