Я не интересовался ни работой эскимосов, ни нагружением их повозок. Несмотря на охватившее меня очарование, я думал только о таинственных словах Назиаса, о мрачной тишине, уже давно сменившей на корабле клики оргии. Ни одного матроса не было на палубе. Дежурный вахтер и рулевой покинули свои посты. Шумное прибытие дикарей не смутило ни у одного из наших товарищей пьяного сна.
Я прекрасно понял, что дядюшка увозил с собою или отдавал вновь прибывшим все запасы и всю одежду, необходимые экипажу. Неужели он дарил им также жизнь этих несчастных, оставшихся теперь без всякой защиты? Эскимосы не имеют ничего жестокого в характере, но они прожорливы, как людоеды, и вороваты, как сороки. Нет никакого сомнения в том, что наши люди, проснувшись, будут осуждены на погибель от холода и голода.
Моя зачерствелая совесть пробудилась во мне. Я решил, что необходимо сделать возмущение в экипаже, если возможно заставить его понять его положение, и я спустился в столовую. Здесь я нашел всех их лежащими как попало на диванах или на полу посреди осколков разбитых бутылок и опрокинутых столов.
Что такое произошло на этом мрачном празднестве? Кровь, смешанная с вином, стояла на полу целой лужей, в которой купались их неподвижные руки и загрязненная одежда. Это была ужасающая сцена озверения или побоища, следовавшая за остервенением бешенства или отчаяния. Я позвал наудачу, но напрасно; вокруг меня царила тишина истощения… быть может, смерти!
Я ощупал первое лицо, попавшееся мне под руку; оно было холодно, как лед. Коптевшая и потускневшая лампа распространяла едкий дым над этой могилой, смешивавшийся со зловониями оргии, и фитиль ее, втягивая в себя последние капли масла, слабо освещал волосы, вставшие дыбом в предсмертном ужасе. Не слышалось больше ни одного движения, ни стона, ни храпения. Некоторые умерли, как бы пытаясь примириться, и лежали, вытянув руки, после того как среди грязи и крови обменялись последним и вечным «прости».
Я стоял, пораженный этой картиной ужаса, когда почувствовал, что меня схватила чья-то рука. Это была рука Назиаса; он тащил меня наверх и, как будто читая в моих мыслях, сказал мне с усмешкой:
— Уже слишком поздно; они уже не возмутятся арестом, спасающим их от смерти, в сто раз более жестокой, чем эта. Я им подлил бешеного вина и, в борьбе с воображаемыми врагами, они могли утешиться мечтой храброй смерти. Здесь им прекрасно; эскимосы выроют им подо льдом могилу, приличествующую храбрым исследователям. Пойдем, все готово, следуй за мною. Нравится тебе это или нет, а уже отступать невозможно.
— Я не последую за вами! — вскричал я. — Вы меня не околдуете более. Преступление, только что совершенное вами, освобождает меня от вашего ненавистного покровительства. Вы подлец, убийца, отравитель, и если бы я не смотрел на вас, как на сумасшедшего…
— То что же сделал бы ты с отцом Лоры? — возразил мой дядюшка. — Неужели ты хочешь сделать ее сиротою, и мог ли бы ты один вывести ее из глубины этой пустыни?
— Что вы хотите сказать? Возможно ли, чтобы Лора… Нет, нет! Вы в порыве безумия!..
— Посмотри! — ответил Назиас, увлекая меня на палубу.
И я увидал в лазурном сиянии ангельскую фигуру Лоры; она стояла на первой ступеньке наружной лестницы и готовилась сойти с корабля.
— Лора, — вскричал я, — подожди меня, не уходи одна!
И я бросился к ней, но она приложила палец к своим губам и, указывая мне на сани, сделала мне знак следовать за нею и исчезла, прежде чем я мог присоединиться к ней.
— Успокойся, — сказал дядюшка, — Лора поедет одна в санях, которые я привез для нее. Отныне она будет носить на лбу нашу полярную звезду, и она будет открывать наше шествие к северу. Мы можем следовать за ней лишь на той дистанции, какую она пожелает установить между ее санями и нашими; но будь уверен, что она нас не покинет, потому что она наш свет и наша жизнь.
Убежденный, что на этот раз я все это вижу во сне, я машинально последовал за дядюшкой, который заставил меня сесть в сани, предназначавшиеся для меня. Здесь я был один. Я лежал на чем-то вроде меховой постели. К моей руке был привязан ремнем кнут, но я и не помышлял пускать его в дело. Я был погружен в какое-то странное оцепенение. Я старался повернуться на моей походной постели, как бы для того, чтобы освободиться от необыкновенного сна, но это было напрасно; мне казалось, что я связан и привязан к моей меховой постели. Я пытался также еще раз увидать призрак Лоры; я различал только вдали смутный и отдаленный свет, и скоро я не мог уже различить, сплю я или бодрствую, арестован ли я на земле или на льду, или быстро несусь вперед по воле какой-то неведомой причины.