– Как мало вы о нас знаете, – возразила Батшеба. – Все дети – маленькие жестокие дикари, даже девочки. А может быть, они-то в первую очередь.
– Далеко не все дети, – стоял на своем Бенедикт. – Во всяком случае, мало кто проявляет жестокость в течение продолжительного времени. И уж наверняка не старший ребенок в семье. Едва появляется на свет следующий, на наши плечи падает ответственность. И мы уже не беззаботные дети. «Ты должен заботиться о братике, Бенедикт, – говорят тебе. – Он моложе». Или: «Ты во всем виноват, Бенедикт, ведь ты старший».
– Так говорил ваш отец?
– Ну да. Если честно, я плохо помню нотации, кроме конца, потому что он всегда оставался неизменным. Отец тяжело вздыхал и говорил, что всю жизнь мечтал о дочерях.
– Поверьте, это было всего лишь родительское преувеличение. Мало кто из мужчин – а из аристократов и вообще никто – хочет видеть наследниками не сыновей, а дочерей.
– Но отец говорил вполне искренне. С тех пор он повторял это тысячу раз.
– И повторяет до сих пор?
– Да.
– Но почему же? Вы все миновали период испытаний, все выросли.
– Он не удовлетворен, – коротко ответил Бенедикт. – Ожидал большего.
Батшеба повернулась и даже слегка наклонилась, чтобы заглянуть собеседнику в глаза.
– И от вас тоже? Но ведь вы – лорд Безупречность!
– Я безупречен с точки зрения общепринятых стандартов. А требования отца значительно выше. В его натуре нет ничего усредненного. Порою сомневаюсь, что в нем вообще присутствует человеческое начало.
Испугавшись собственного неосторожного замечания, Бенедикт быстро добавил:
– Во всяком случае, истории на ночь он не рассказывал, так что я даже не подозревал, что родители способны на подобные подвиги.
– Что ж, родители Джека тоже этого не делали. Должно быть, это ужасные Делюси его растлили.
– Вовсе не обязательно, – возразил Бенедикт. – Вы сказали, что ваш муж обладал душой бунтаря. Вполне возможно, что он, как и Перегрин, просто стремился к иной жизни. Может быть, он всей душой чуждался условностей.
Да, в семействе Делюси Джек Уингейт действительно обрел ту свободу, которой ему никогда и ни за что не позволило бы светское общество. Он нашел мир без правил.
– Он легко приспособился к новой жизни, – произнесла Батшеба вслух. – Но Джек проводил четкую границу между правдой и вымыслом. А вот насчет своих родственников я не уверена. Они плетут блестящие истории, и, возможно, их ложь потому и звучит так убедительно, что они сами в нее верят. Скорее всего Оливия устроена точно так же. Иначе это безумное путешествие просто невозможно объяснить.
– Девочке необходима гувернантка, – сказал Бенедикт и тут же проклял себя за необдуманные слова. Ничего глупее нельзя было придумать. Посоветовал бы уж заодно полный набор слуг и дом в деревне, подальше от Лондона с его тлетворным влиянием.
Сгорая от стыда, он замер в ожидании саркастического комментария.
– Совершенно согласна, – спокойно произнесла Батшеба, чем снова – уже в который раз – немало удивила спутника. – Пункт о гувернантке для Оливии стоит в списке следующим. Мисс Смитсон руководит прекрасной школой, но это совсем иное воспитание. У меня была гувернантка. Дракон в женском обличье. Даже папа ее боялся. Но в том-то и смысл. Если бы ей не удалось усмирить отца, то нечего было бы и мечтать о том, чтобы произвести на меня должное впечатление.
– Уж не хотите ли сказать, что в детстве тоже не отличались излишне примерным поведением? – заинтересовался Бенедикт.
– От кого бы мне его унаследовать?
– Но ведь все-таки вы у кого-то научились манерам. Ведь вы – истинная леди.
Батшеба отвернулась, сложила руки на коленях и устремила взгляд вперед.
– Да-да, – подтвердил Бенедикт. – Никаких сомнений. Уж в этом-то я разбираюсь.
– Я и должна была стать леди, – сухо подтвердила она, – потому что мама приложила к тому немалые усилия. Относительно меня у нее имелись определенные честолюбивые намерения.
– Отсюда и дракон в обличье гувернантки, – сделал вывод виконт.
– А я должна признаться в честолюбивых намерениях относительно Оливии.
– Ваша цель – не позволить ей отправиться в ад, – заметил он, резко свернув в сторону, чтобы не столкнуться с несущимся навстречу кабриолетом. – Очень благородное стремление.
– Вовсе нет необходимости проявлять тактичность, – печально отозвалась Батшеба. – Несложно догадаться, что вы думаете на самом деле.
– Сомневаюсь. – Ратборн и сам не слишком-то понимал собственные мысли. Раздражался из-за тесноты на дороге и сердился на неловких возниц, то и дело создающих нелепые и опасные ситуации. Волновался за Перегрина и Оливию – тем острее, чем ниже спускалась ночь. Сознавал близость красивой женщины, ее тепло, ее обаяние… и – возможно, самое опасное – понимал собственное восхищение и увлечение этой женщиной; интерес к ее мыслям и словам, к тому, как работал ее ум.
Ее ум! Женский ум!
Но так оно и было на самом деле. Бенедикт действительно ощущал постоянно возрастающую близость мыслей и представлений. Единство проявлялось настолько остро, что не имело смысла притворяться перед самим собой, что его не существует. Неожиданно возникла аура. Разлилась в воздухе, пропитала темноту неумолимо наступающей ночи, окутала удивительную спутницу – и лишила Бенедикта обычной сдержанности и замкнутости, заставила говорить такие слова, которые в иной ситуации он никогда и ни за что не сказал бы. А уж тем более в разговоре с дамой.
В то же время лорд Ратборн сознавал разделяющее пространство – бескрайнее, словно океан, – и до отчаяния, до гнева остро понимал, что не должен прилагать усилий к его сокращению. Возможно, именно отчаяние и гнев беспокоили больше всего.
Во всяком случае, ситуация складывалась нерадостная. Думать он не мог, потому что мыслительный процесс требовал порядка, а вокруг царили хаос и смятение.
– Мать стремилась выдать меня замуж. – Голос Батшебы все еще звучал сухо, а сама она сидела в застывшей, напряженной позе. – Мне предстояло стать тем ключом, которым ужасные Делюси смогли бы отпереть дверь в светское общество.
Тон и поза оказались красноречивее слов и ясно показали, чего стоили Батшебе амбиции матери. Ей было больно и стыдно, причем очень больно и очень стыдно – в ином случае Батшеба Уингейт не оставила бы своей обычной забавной и остроумной манеры общения. Ратборну очень хотелось узнать больше, подробнее… однако его величество Разум рассудил иначе. В детали вникать не стоило. Острых ощущений и без того вполне хватало.
– Все матери мечтают об удачном замужестве дочери, – заметил он легким тоном в надежде, что от этого разговор тоже станет легче. – Они строят козни, идут на самые хитрые уловки и при этом не проявляют особой разборчивости в средствах. – Он помолчал. – Кстати, и мой отец в этом отношении ведет себя так же.
Батшеба вздрогнула от неожиданности.
– Ваш отец?
– Знаю, – ответил Бенедикт. – Звучит странно. Однако он не ограничивает свои манипуляции исключительно политикой. Решил, что все мои братья непременно должны жениться на богатых невестах, – и неуклонно выполняет принятое решение. Исключением не стал даже Руперт, которого отец объявил совершенно безнадежным.
– А как же вы?
– О, меня эти вульгарные финансовые расчеты счастливо миновали. Ведь я унаследую все состояние.
Судя по всему, тема немного отвлекла Батшебу от собственных переживаний, поскольку поза стала немного свободнее.
– Должно быть, все матери бесцеремонно навязывали вам дочерей, – заметила она. – Да, наверное, и сейчас продолжают в том же духе.
Бенедикт пожал плечами.
– Что-то не припомню, чтобы в то-время обращал внимание на козни матушек и тетушек. Сейчас, со стороны, все видно куда лучше. Тогда я не думал ни о чем подобном. Но для девушек, наверное, все эти игры оказывались нелегкими, особенно для тех из них, кто обладал разумом и чувствами. Впрочем, не могу сказать, что в то время придавал серьезное значение столь тонкой материи. Нет, все происходило куда проще: сначала замечал лицо и фигуру, потом голос, потом манеру общения.