явился на борт в Шанхае. Маленький франтик, сэр, в сером клетчатом костюме, и пробор посередине головы.
«Э… я… э… я ваш новый капитан, мистер… мистер…
э… Джонс».
Капитан Марлоу, он словно выкупался в духах – так и несло от него. Должно быть, он подметил мой взгляд и потому-то и начал заикаться. Он забормотал о том, что я, естественно, должен быть разочарован… но тем не менее мне следует знать: его старший помощник назначен командиром «Палиона»… он лично тут ни при чем… Компания лучше нас знает… ему очень жаль…
«Не обращайте внимания на старого Джонса, сэр, –
говорю я, – он к этому привык, черт бы побрал его душу».
Я сразу понял, что оскорбил его нежный слух; а когда мы в первый раз уселись вместе завтракать, он начал препротивно критиковать то да другое на судне. Голос у него был, как у Панча и Джуди6. Я стиснул зубы, уставился в свою тарелку и терпел, пока хватало сил. Наконец не выдержал и что-то сказал; так он вскочил на цыпочки, взъерошил все свои красивые перышки, словно бойцовый петушок.
«Вы скоро узнаете, что имеете дело не с таким человеком, как покойный капитан Брайерли».
«Это мне уже известно», – говорю я очень мрачно и делаю вид, будто занят своей котлетой.
«Вы – старый грубиян, мистер… э… Джонс, и Компания вас и считает таким!» – взвизгнул он.
А слуги стоят кругом и слушают, растянув рот до ушей.
«Может, я и крепкий орешек, – отвечаю, – а все-таки мне невтерпеж видеть, что вы сидите в кресле капитана
Брайерли».
И кладу нож и вилку.
«Вам самому хотелось бы сидеть в этом кресле – вот где собака зарыта!» – огрызнулся он.
Я вышел из кают-компании, собрал пожитки и, раньше чем явились портовые грузчики, очутился со всем своим скарбом на набережной. Да-с. Выброшен на берег… после десяти лет службы… а за шесть тысяч миль отсюда бедная жена и четверо детей только и держатся моим половинным жалованьем. Да, сэр! Но я не мог терпеть, чтобы оскорбляли капитана Брайерли, и готов был идти на все. Он мне оставил бинокль – вот он; и поручил мне свою собаку – вот она. Эй, Ровер! бедняга! Ровер, где капитан?
6 Герои народного кукольного театра Англии.
Собака тоскливо посмотрела на нас своими желтыми глазами, уныло тявкнула и забилась под стол.
Разговор происходил года через два после этого на борту старой развалины «Файр-Куин», которой командовал Джонс. Командование он получил благодаря забавному случаю – после Матерсона, сумасшедшего Матерсона, как его обычно называли; того самого, что, бывало, болтался в
Хайфоне до оккупации.
Старик снова загнусавил:
– Да, сэр, здесь-то, во всяком случае, будут помнить капитана Брайерли. Я подробно написал его отцу и ни слова не получил в ответ – ни «благодарю вас», ни «убирайтесь к черту» – ничего! Может быть, они вовсе не хотели о нем слышать.
Вид этого старого Джонса с водянистыми глазами, вытирающего лысую голову красным бумажным платком, тоскливое тявканье собаки, грязная, засиженная мухами каюта – ковчег воспоминаний об умершем – все это набрасывало вуаль невыразимо жалкого пафоса на памятную фигуру Брайерли: посмертное мщение судьбы за эту веру в его собственное великолепие – веру, которая почти обманула жизнь со всеми ее неизбежными ужасами. Почти! А
может быть – и совсем. Кто знает, с какой лестной для него точки зрения рассматривал он собственное свое самоубийство?
– Капитан Марлоу, как вы думаете, почему он покончил с собой? – спросил Джонс, сжимая ладони. – Почему? Это превосходит мое понимание. Почему?
Он хлопнул себя по низкому морщинистому лбу.
– Если бы он был беден, стар, увяз в долгах… неудачник… или сошел с ума… Но он был не из тех, что сходят с ума; э, нет, можете мне поверить! Чего помощник не знает о своем шкипере, того и знать не стоит. Молодой, здоровый, обеспеченный, никаких забот… Вот я сижу здесь иногда и думаю, думаю, пока в голове у меня не загудит.
Ведь была же какая-то причина.
– Можете не сомневаться, капитан Джонс, – сказал я, –
причина была не из тех, что могут потревожить нас с вами.
И тут словно свет озарил затемненный рассудок бедного Джонса: напоследок старик произнес слова, поражающие своей глубиной. Он высморкался и скорбно закивал головой:
– Да, да! Ни вы, ни я, сэр, никогда не были о себе такого высокого мнения.
Конечно, воспоминания о последнем моем разговоре с
Брайерли окрашены тем, что я знаю о его самоубийстве, происшедшем так скоро после этого разговора. В последний раз я говорил с ним в то время, когда шло судебное следствие. После первого заседания мы вместе вышли на улицу. Он был раздражен, что я отметил с удивлением: снисходя до беседы, он всегда бывал совершенно хладнокровен и относился к своему собеседнику с какой-то веселой терпимостью, словно самый факт его существования считал забавной шуткой.