«И ты официально подтвердила, что это были его письма, его рука?» — спросил Феликс. Сильва кивнула. «Но таким образом, связь между ними была установлена и официально, так сказать, зарегистрирована. И они смогли выйти на нее с прокурорскими ордерами».
«Во-первых, им прекрасно было известно, кому предназначаются эти письма; „дорогая, милая, нежная Юлька моя“ из переписки была известна каждому встречному и поперечному как лучшая самиздатская машинистка в Москве. Свою переписку с Виктором она еще к тому же имела глупость перепечатать (для вечности?) на своей машинке, чей шрифт наши органы узнавали за версту. Так что моя идентификация их почерков не меняла. Все равно, конечно, противно, и лучше бы мне этого не делать. Но я действительно была в бешенстве». Она пожала плечами. Высморкалась.
«Что же случилось с этой самой Юлией? машинисткой?» — спросил доктор Генони.
«Она…» — Сильва помедлила: «Она пыталась повеситься. Потом еще одна попытка самоубийства — под поезд. С тех пор не выходит, в общем, из психбольницы».
«Ну знаете ли! Опять Анна Каренина!» Доктор Генони вскочил в возбуждении с садового кресла и стал энергично расхаживать вокруг стола. «Невероятная страна. Поразительный феномен. С какой страстью и фанатизмом русские люди руководствуются в своих поступках чисто литературными ходами».
«После этих попыток самоубийства я и решила эмигрировать. Подумала: хватит с меня этой литературы».
«Вы хотите сказать, что она, а вовсе не вы, под давлением во время допросов назвала адрес дачи, сказала, что там хранится, и так далее, а потом не могла себе этого простить?»
«Вполне возможно. Скорее всего, так и было. Она сказала и про тайник и про рукописи. При всем при этом я уверена, что они все прекрасно знали и без нее. Это их любимый спорт, любимое развлечение: ссучивать и навязывать каждому чувство вины. Повязать всех одним узелком. Узел первый. Узел второй. Узел третий. И все эти узлы с барахлом мы на себе тащим, виноватые. На меня к тому же и друзья умудрились навешать всех собак. Виктор в этом преуспел. Глупо доказывать свою невиновность и непричастность, особенно тому, кто считает, что невиновных и непричастных нет».
«Так, значит, из-за этой истории ты и решила в тот вечер, когда он так долго не приходил, в ту августовскую ночь, решила… остаться со мной?» Феликс старался не смотреть ей в глаза. Сильва еле сдерживала улыбку:
«Как легко мужчинам навязать чувство вины: страшные эгоцентрики, они всегда считают себя центром событий, их первопричиной, и поэтому — за все ответственными и во всем виноватыми». Доктор Генони с удовлетворением потирал руки. «Только на этот раз чувство вины разделить не с кем. Советская власть — последнее доступное лекарство от одиночества».
«Я знаю, почему мне претит этот разговор», — вспылил наконец Феликс под пристальным взглядом Сильвы и доктора. «Неужели вы не видите, что мы делаем то же самое, что и наши враги? Мы руководствуемся все тем же сталинским рецептом: обеспечиваем душевный рай в нашем небольшом коллективе, доказывая друг другу, что мы все — дерьмо, что все на свете дерьмо, что все мы — соучастники и подлецы, не лучше сексотов из КГБ. Такой хорошо организованный обоюдный шантаж. Прожив изрядное количество лет за границей, я склонен называть эту уникальную рабскую зависимость друг от друга дружбой по-российски. Поразительно, но если бы не появление этого бзикнутого лорда на нашем эмигрантском горизонте, я бы об этих вещах никогда бы не задумался».
«Не стоит увлекаться интеллектуальным самоуничижением», — потрепал Феликса по плечу доктор Генони. «Ваши трагически сложные аморальные отношения не столь оригинальны, как вы думаете. Ваш треугольник, особенно отношения Виктора с Сильвой и Юлией, — прямая реминисценция „Двух веронцев“. Не забывайте, что все в России пришло с Запада — даже самое дурное. То, что для вас звучит как трагедия в духе Достоевского, на самом деле не более чем комедия в духе Шекспира. Однако: продолжайте в том же духе. Продолжайте», — по-режиссерски взмахнул рукой доктор Генони.
20 На реках Вавилонских