«Right», — глупо повторил Феликс и тоже помахал в ответ ладошкой, пятясь к двери. За дверью, как часовой, его уже поджидал мрачный служитель, одетый, правда, не в рясу, а в синий рабочий комбинезон. Этот завхоз поманил его пальцем вдоль по коридору: мол, следуйте за мной, шаг в сторону рассматривается как побег.
«Ощущение было такое, как будто меня арестовали», — описывал в послании из веронской кельи к Сильве в Лондон эту ситуацию Феликс. Они продвигались с этажа на этаж по лестнице, идущей от галереи к галерее, с однообразными рядами дверей, похожими на двери тюремных камер. Ни единое дуновение ветерка не могло проникнуть в клетку Феликса, потому что окно выходило во внутренний двор, представляющий собой гигантский, зноем раскаленный колодец, из которого навечно ушла вода. Внутренний колодец повторял своей конструкцией колодец внешний, с тем лишь отличием, что на каждой лестничной площадке красовалось распятие: все тот же анатомический муляж израненного тела с пластмассовыми цветами и листьями из фольги. Если высунуться из окна кельи и перегнуться через подоконник, то можно было увидеть краешек расплавленной синевы небосклона: хотя бетонная клетка Феникса находилась под самой крышей, ничего, кроме окошек-рытвин на противоположной стене колодца, не было видно. Иногда ставня напротив слегка приоткрывалась и можно было различить силуэт еще одного заключенного этой тюрьмы — потому что именно так и устроены все монастырские здания на свете, напоминающие нам о том, что наше земное существование, с христианской точки зрения, не более чем тюрьма. Это общежитие для студентов-католиков, выстроенное как многоэтажный монастырь, и напоминало, тем самым, многоэтажную тюрьму. Тюрьму духа. А Россия — тюрьма народов. Тюрьма неизбежно вызывала ассоциации с Виктором — с Владимирской тюрьмой, куда Виктора не раз пересылали в особо неприятные периоды за «плохое поведение». Владимир, собственно, и был бывшим монастырем.
Пот струился со лба на бровь тонким и горячим, как кровь, ручейком. Феликс боялся, что пот капнет на письмо и Сильва не дай бог решит, что это Феликсова слеза. «Дошли ли до тебя какие-нибудь новости из Владимира от нашего общего друга? Последним гонцом от него в Израиле оказался полузнакомый (утверждает, что он был на проводах в Москве у Людмилы) сионист, отсидевший за попытку угона самолета. Он пересекся с Виктором в лагерях и рассказывает, что наш Виктор при любом удобном случае уходит в красный уголок и достраивает там из детского пластилина нечто вроде средневекового замка — со всеми причиндалами; с подъемным мостом, с башнями и рвом. Я понимаю романтичность подобного занятия в глазах нашего рыцаря, но не удивительно ли, что золотой сон, фантазия, мечта человека, заключенного в тюрьму, за решетку, среди толстенных стен и ворот с цепями под замком, — мечта такого человека поразительным образом повторяет, является, я бы сказал, плагиатом идеи этой самой тюрьмы. Замок в тюрьме. Тюрьма в замке. Замок на замке. Обезьяна, сидящая в клетке, рисует клетку.
С этим сионистом я познакомился у Людмилы в Беэр-Шеве. Новое место жительства моей бывшей супруги мне крайне не понравилось. Людмила там руководит кружком живописи в средней школе. Стоило так далеко ехать. Вдалбливать искусство светотени у Тернера в головы дебилов достойней, да и легче было, по-моему, оставаясь экскурсоводом при Пушкинском музее. На границе совершенно бездарной пустыни с бездарным названием Негев (что-то в этом слове есть демонстративное, в сущности, отрицательное, сугубо, в принципе, негативное, не правда ли?) понаставили огромную кучу бетонных коробок. Выкрашены они белой известкой и на солнце слепят в глаза так, что кажется — вокруг них ореол сияет пламенем, как от вспыхнувшей газовой горелки, нет — от спичечного коробка. Ни тени тебе, ни светотени. Ослепнуть можно. Это, пожалуй, единственный аспект здешних новостроек, хоть как-то согласующийся с нелепейшей легендой о том, что место это — якобы библейская Беершеба[7].
„А вот и наша Беэр-Шева“, сообщила мне моя бывшая супруга с ноткой патриотической гордости, свойственной здешнему населению; усомниться — значит поставить под сомнение величие не столько местности, сколько самого говорящего, решившего в эту местность переселиться. „Ты хочешь сказать, что здесь была библейская Беершеба“, сказал я. „Это и есть Беэр-Шева“, упорствовала она, „тут Исаак благословил на первородство Иакова, спутав его с Исавом“ („Руки Исава, а голос не тот“, — пожаловался Исаак). И не удивительно, при таком слепящем свете. Без темных очков можно ослепнуть. Голос же тут у людей всегда, кстати, „не тот“: они кричат, как верблюды в пустыне. Объясняется это, по-моему, тем, что собрались здесь иммигранты из разных стран, не понимающие языка друг друга, а с иностранцами, как известно, люди на улице всегда разговаривают преувеличенно громким голосом — как с глухими.