«Это еще почему?»
«Потому что на Востоке курят табак. Алкоголь потребляют на Западе. На Востоке алкоголь запрещен Кораном», — сказал Феликс.
«Неясно, почему тогда люди Востока так отстаивают идею внутренней свободы», — сказал Виктор.
«В чем противоречие, не понимаю?»
Их диалог или же терял последние признаки логичности или же стал слишком запутанным для подвыпившего Феликса.
«Ведь курение — это пускание дыма, то есть действие, направленное вовне. В то время как алкоголь, его заглатываешь вовнутрь, это нечто желудочное, внутренняя, так сказать, свобода. То есть нечто восточное, поскольку западные люди рассматривают свободу как нечто непосредственно проявляющееся, ощущаемое внешне, вроде курения».
«Потому что арабский Восток — это не настоящий Восток. Настоящий Восток — в России, потому что она окружена Западом. И в России предпочитают возбуждаться, между прочим, внутренним, восточным образом, через желудок — с помощью водки. В то время как Запад уже давно алкоголя не потребляет, а ширяется героином, нюхает кокаин и курит марихуану».
Черный кеб, качнувшись, как будто с пятки на носок, остановился, и подмигивающий таксист указал на пятачок света, танцующий на тротуаре под голой лампочкой перед входом в лавку. Таксист обещал подождать, и они, хлопнув дверью, выпали в некое географическое беспамятство города: тут все друг другу чужие, а потому и ты — чужак — можно сказать, в родной семье. В ожидании перед закрытой дверью толпились пестрые лица разных оттенков кожи — доходяги, алкаши и просто одинокие простолюдины. Кучка ямайских негров-растафари, с девчачьими узбекскими косичками на голове, в узорчатых вязаных шапках марсианского размера, притоптывали под неслышный другим ритм рэги. Иногда они смешивались с толпой, и тогда по ней пробегала рябь полушепота, полуразговора, полушуток — слышался негромкий смех, люди переходили от одного места к другому, собирались в кучки и снова разбредались по углам. «Что тут происходит?» — тоже переходя на шепот, недоумевал Феликс. «Ничего не происходит: торгуют небось гашишем», — сказал авторитетно Виктор. Все это шебуршание шагов и звуков напоминало жизнь за кулисами перед поднятием занавеса. Наша троица приблизилась ко входу с последним полночным ударом колоколов соседней невидимой церкви, и дверь магазинчика распахнулась.
В напоре клиентов, ринувшихся к прилавку, была ностальгическая прелесть продуктовой недостачи и алкогольных запретов, Феликс давно не видал такого ажиотажа в английском магазине. Люди хватали ящики с баночным пивом, бутылки с сидром и водкой. Когда очередь дошла до них, гигантесса-негритянка за прилавком гаркнула: «Водка — вся. Только джин. Берете?» — и с грохотом, не дожидаясь ответа, выставила на прилавок две бутылки «Beefeater»'а[15]. Они взяли две бутылки можжевеловой, не споря, не веря своему счастью и поражаясь правоте новичка этой жизни — Карваланова. (К утру в квартире Сильвы стоял тяжелый дурман елового леса.) Негритянка даже отыскала для них три бумажных стаканчика: цивилизация! Они вышли из магазина победителями, отыскивая в темноте поджидавшее их урчащее такси. Однако победное выражение на лице Карваланова сменилось недоумением, почти паникой, когда он заметил, что у тумбы на тротуаре при выходе из магазина сидит убогого вида пес с необычной подпалиной под глазом и отвислым ухом. Карваланов замешкался, и пес, поднявшись на ноги, потянулся к нему, как свой, завертев хвостом, приблизился к Карваланову и стал лизать ему руку. Карваланов попятился от собаки к такси, подталкивая вперед Феликса с Сильвой. Оглянувшись по сторонам, он успел захлопнуть дверь такси перед самым носом бродячего пса.
«Вперед!» — приказал он водителю, как будто они скрывались от погони. «Домой?» — спросила Сильва. «К реке — чтобы сбить собаку со следу, надо всегда пересечь реку». Видимо, за годы пребывания в заключении у Виктора, кроме мании величия, развилась еще и мания преследования, которая, впрочем, и есть не что иное, как мания величия.
«Ты видишь собаку?» — тянул Виктор за локоть Феликса, вглядываясь в заднее окошко такси.
«Конечно, я вижу собаку. Они тут на каждом углу. Их тут как собак нерезаных».
«А рядом с собакой никого не видишь?» — не унимался Виктор. Феликс снова повернулся к черному окошку, стараясь просверлить тьму сощуренным, как у стрелка, пьяным глазом:
«Я вижу еще одну собаку. Давай выпьем?» — и он стал на ходу разливать джин в бумажные стаканчики, расплескивая эту жгучую хвою на сиденье.
«Собака на углу была одна. Это у тебя в глазах двоится», — сказал Виктор, принимая бумажный стаканчик из рук Феликса. «Я не удивлюсь, если у тебя все в глазах начнет троиться. Из прожитых лет — полжизни в Москве, треть — в Иерусалиме, еще одна треть — в Лондоне. Ты разучился пить, многоуважаемый путешественник».