«Не может быть!» — прошептал, не веря своим глазам, Феликс: в руках у женщины был серп; мужчина сжимал в руках гигантский молот. «А кто в центре? Кого этот рабочий с работницей держат в пролетарском плену?»
«Королеву Викторию», — поспешил ответить их гид. «С таким же успехом можно было поставить туда вместо Виктории нашего Виктора. У них ведь единая позиция по отношению к пролетарской культуре. Так что символика была бы той же — просто изложена на другом языке, с другими именами, в переводе с русского, так сказать, на английский. Как, кстати, любезный Феликс, продвигается ваш перевод?» До Феликса дошло, что, хотя они имеют дело с сумасшедшим, сумасшедший этот знает о них абсолютно все и в его сумасшествии есть метода.
«А не пора ли нам к нашим гостям? Они там все, наверное, заснули», — сказала Сильва и, несмотря на зловещие подмигивания Виктора, подхватила Эдварда-Эдмунда под руку. Она зевнула, делая вид, что устала, и, по еле уловимой беглости, уклончивости ее взгляда (она перестала вдруг смотреть прямо в глаза, как будто боясь проговориться), Феликс понял с безошибочностью опытного любовника, что их конфликт с Виктором будет продолжаться лишь на уровне клоунады; в жизни Сильвы появился третий человек. И, вздохнув облегченно, Феликс взмахнул рукой, останавливая проезжающее такси.
17 Asylum
Все розовело в лучах солнца, склоняющегося к западу: и лужайка, и дерево, и застекленная веранда, где они расположились пить чай. Сильва спешилась с розового коня и вступила на веранду розовым силуэтом.
«Чаю?» — поднялся ей навстречу доктор Генони. «Эрл-Грэй или Лапсанг-Сушонг»?
«Лапшу сушеную пить не буду», — сказала Сильва. «Давайте Эрл-Грэй». Ей казалось: она нарушила некий «мальчиковый» интим. Доктор Генони был излишне заботлив, спешил услужить ей, отбросив профессиональную холодноватость медика. Виктор тоже был на удивление внимателен.
Виктор уступил ей место, стряхнув с колен крошки от сконсов — горячих булочек из сдобного и рассыпчатого теста. Чай пили, намазывая на сконсы мармелад и густые, как масло, желтые корнуэльские сливки.
«Пойду прогуляюсь», — сказал Виктор, вставая из-за стола и потягиваясь. Он направился к сиреневой лужайке с розовой лошадью у синего дуба.
«Не забредайте слишком далеко», — отечески предупредил доктор Генони. «А то опять на егеря напоретесь». Но Виктор легкомысленно помахал рукой, удаляясь к фиолетовому лесу.
«Как всякий англичанин, Эдмунд надеялся найти среди вас, безответственных иностранцев, мир… как бы это сказать?» Доктор Генони помялся, пытаясь вспомнить упущенную нить предыдущей мысли. «Безотцовщины. Но не в отрицательном смысле. Как в уютной детской, среди братьев и сестер, без следящего, внимательного, осуждающего взгляда взрослых — няньки, родителей, егерей. Бога. Потерянный рай, мир детей, мир без взрослых».
Он затронул эти темы, которыми был одержим Эдмунд, довольно осторожно и деликатно, как некую философскую дилемму, надеясь на то, что тема будет подхвачена Феликсом и Сильвой и развита в нечто конкретное, интимное, животрепещущее. У Сильвы на уме было, однако, нечто совсем иное.
«Начитавшись Хемингуэя, мы привыкли считать себя потерянным поколением, поколением безотцовщины. Отцы нас, так сказать, предали, и мы как бы сироты. Но в действительности произошло другое», — Сильва аккуратно поставила хрупкую чайную чашку обратно на блюдце. «Мы потерянное поколение: не в качестве детей, оставшихся без отцов, а в качестве тех, кто остался без детей, не стал родителями. Мы — поколение потерянных отцов, неосуществившихся отцов, несостоявшихся матерей».
«Чего это ты — плачешь?» — заметил Феликс дрожащие губы Сильвы.