Она ясно помнила Тома Сеймура и верила, что никогда не забудет его, изящного адмирала в пышном одеянии, который пришел к ней после смерти своей жены Екатерины Парр, напустив на себя великую печаль, и его глаза умоляли ее о снисхождении, сообщая, что он стал свободен.
Но ей нужен был адмирал, который добивался бы ее, а вовсе не муж, чтобы он ею командовал. Елизавета желала, чтобы ее забавляли, приятно возбуждали, вызывая в ее воображении волшебный образ, который, как правильно подсказывал ее здравый смысл, в реальности никогда не совпадает с мечтами о нем.
Правда, бывали моменты, когда она была уже почти готова сдаться этому обворожительному человеку, когда его вкрадчивые уловки почти что брали верх над ее здравым смыслом.
Его домогательства вызывали ее сопротивление, она начала сторониться его. Та легкомысленная девушка, которая развлекалась, отчаянно флиртуя с ним при жизни его жены, стала старше, стала мудрее. Да и как могла принцесса Елизавета принять предложение человека, который, как утверждали, отравил свою жену с целью жениться на ней?
Нет, смерть Екатерины стала первым наглядным уроком, душераздирающая смерть Томаса — вторым, и эта вторая смерть так сильно потрясла ее, что она никогда ее не забудет.
Как ясно его образ всплывал в ее памяти, будто бы он сейчас стоял возле ее кровати, улыбался ей горящими от страсти глазами, пытаясь, как он делал в Челси, стащить с нее покрывало.
Он переманил на свою сторону Кэт Эшли. Что же он сказал Кэт? Может, он просто смотрел на нее так, как умел делать только он? Может, он обещал отблагодарить ее в тот день, когда принцесса Елизавета станет его женой? Очень скоро Кэт стала его рабыней, подобно множеству женщин из окружения принцессы. Кэт начала замечать, что карты благоволят к нему… милая глупенькая Кэт! В ушах Елизаветы и сейчас звучал ее голос, звенящий от возбуждения. «Вам, моя дорогая, выпал счастливый брак, самый чудесный брак в вашей жизни. А сейчас давайте-ка посмотрим, кто этот марьяжный король! У него золотистая борода и он красив… да как красив! Кажется, он связан с морем…» Тогда Елизавета разразилась бурным смехом, назвала Кэт мошенницей и спросила, чем заплатил ей адмирал, чтобы она сказала это. Отбросив карты, они стали болтать и смеяться, подшучивая над адмиралом и его мечтами о женитьбе. Разве когда-нибудь она серьезно относилась к этой мысли? В то время ее мечты уже были о другом. Больной брат Эдуард, не очень молодая и к тому же болезненная сестра Мария и затем… она сама.
Была ли она рада тому, что церковный собор не дал согласия на ее брак с адмиралом? Когда ее спросили, собирается ли она выйти за него замуж, то она дала характерный для себя уклончивый ответ: «Когда придет время, и церковный совет даст свое согласие, тогда я поступлю так, как мне повелит Бог.
А может, со временем она все же вышла бы за Томаса? В те времена он мог так искусно льстить, мог так страстно умолять.
Милый Томас! Он всегда слишком много говорил. Его обаяние и красота придавали ему такую огромную силу, а ведь сила — страшнейшее одурманивающее средство, оно ударило ему в голову, оно успокоило страх, оно сыграло злую шутку с его зрением, сделав его в своих глазах вдвое больше, чем он был в действительности. Томас хвалился, что у него под рукой десять тысяч человек, готовых ему служить, что он уговорил хозяина монетного двора в Бристоле отлить большое количество монет. И ими можно воспользоваться для своих целей, что он женится на Елизавете и тогда… они увидят то, что должны были увидеть.
И поэтому Томаса заточили в Тауэр по обвинению в государственной измене.
Какое же это было страшное время, когда Кэт Эшли и придворного казначея Пэрри тоже заключили в Тауэр, а ее саму держали в качестве пленницы в Хэтфилде с часовыми у ее двери в коридоре, не позволяя ей даже выйти на свежий воздух без охраны! Как она опасалась, что Кэт и Пэрри все расскажут в лапах своих следователей! Разве могла она надеяться на то, что такая сплетница, как ее дорогая Кэт, или Пэрри станут молчать? Они оба прирожденные болтуны — он и она.
Разве могла она их винить? Нет, не могла. Более того, она страстно ждала того дня, когда ее несравненная Кэт воротится к ней назад.
Вскоре вся страна принялась сплетничать. И получались разные истории — каждый пустяк, каждая незначительная сценка раздувались, приукрашивались до такой степени, что невинный флирт становился оргией похоти.
От этих воспоминаний краска прилила к ее лицу, но и сейчас она начала смеяться. Ох, почему здесь рядом с ней не было Кэт? Сама она тоже любила сплетни. Сейчас она бы с удовольствием поговорила о Нортумберленде и о Джейн Грей, и о слабеньком Гилфорде Дадли, на чью голову, Елизавета в этом нисколько не сомневалась, Нортумберленд во что бы то ни стало постарается водрузить корону. Как здорово было бы во время этой «болезни» взять в руки карты и погадать на высокого темноволосого мужчину — на этот раз лорда Роберта Дадли, точно так же, как они раньше гадали на адмирала. И чтобы Кэт поджала губы, наклонила в сторону голову и принялась бормотать серьезным тоном, от которого Елизавета смеялась до колик: «Мне кажется, что я вижу красивого молодого человека. Он примерно ровесник вашей светлости… и он приходит из прошлого…»
Но как же глупо с ее стороны думать сейчас о Кэт, которую у нее отняли, и о Роберте Дадли, этом глупом мальчишке, женившемся на деревенской девке!
Но все же… как приятно! Ей было необходимо думать о приятных и легкомысленных вещах, когда в любой момент жизнь могла стать невыносимо трудной и смертельно опасной.
Но мысли уже вернули ее в самый тяжелый момент ее жизни, когда к ней пришли с вестью, что Томас мертв — ее красавец Томас. Ее окружали шпионы, она знала, что они наблюдают за ней, что каждое ее слово, каждый взгляд не останется без внимания, и о них будет доложено. Леди Тайрвит (как же она ненавидела эту женщину, присланную взамен Кэт!) не отводила от нее своих подлых глаз, следила постоянно, в надежде, что когда-нибудь Елизавета выдаст свои чувства, и та сообщит об этом своему господину протектору, этому лже-брату дорогого Томаса.
Она выслушала страшную весть спокойно. Да, она могла сейчас с гордостью вспомнить ту молоденькую Елизавету, которая ни взглядом, ни единым движением губ не выдала, что ее сердце буквально разрывалось на части.
— Ваша светлость, — сказала тогда эта шпионка Тайрвит. — Сегодня адмирал сложил свою голову на плахе. — И стала ждать реакции на свои слова.
Елизавета посмотрела на эту женщину ничего не выражающим взглядом. Но она знала, что должна что-то сказать. Нельзя позволить леди Тайрвит донести, что она от горя потеряла дар речи.
— Сегодня, — промолвила она, — умер человек очень большого ума и очень малого рассудка.
И тогда стали говорить, что она либо совсем бесчувственная, либо блестящая актриса. Она и была великой актрисой. Такова истина, ибо она, без сомнения, любила Томаса.
А разве она не играла все это время? Разве ей не было необходимо играть свою роль и притворяться простушкой после смерти Томаса? Она тихо жила в Хэтфилде, целиком отдаваясь наукам, чтению Цицерона и Тита Ливия, изучению Ветхого Завета, декламации трагедий Софокла, совершенствованию итальянского и французского языков. Она одевалась очень просто, не завивала волос — и это все она, которая любила изысканные наряды, любила, чтобы ее рыжие волосы были накручены и взбиты, а она сама утопала в роскошном бархате и сверкала драгоценностями. Но она оказалась достаточно умна для того, чтобы понять необходимость иным поведением заставить забыть свою прежнюю репутацию, подмоченную скандалом с Сеймуром, и что находиться в тени — единственный способ сохранить себе жизнь в это смутное время.
Ее друзья подробно информировали ее о состоянии дел при дворе, так что в Хэтфилде и в Вудстоке она была в курсе стремительного восхождения герцога Нортумберлендского, часто размышляя о лихом лорде Роберте, который, если бы не женился сдуру на деревенской девушке, мог бы завладеть в этой стране большей властью, чем она, бедная принцесса, вынужденная затаиться, словно уж под корягой, из-за страха привлечь каким-нибудь неосторожным движением внимание своих врагов.