— Бог мой! Как красиво вы говорите! — воскликнул инспектор.
— Вот так чувствовал художник, видя перед собой ненавистное лицо. А он должен был смотреть на него изо дня в день. Понимаете, он не мог уйти, его держала работа.
— И все-таки ему нужно было ее бросить, — сказал инспектор. — Ничего хорошего не получается, если работаешь с неприятными тебе людьми.
— Во всяком случае, он сказал себе, что сбежит хотя бы ненадолго — на время уикенда. Он знал на Западном побережье прелестное тихое местечко, куда никто не добирался. Он бывал там раньше и рисовал его. О, вспомнил… У меня есть еще кое-что.
Он подошел к бюро и вытащил небольшой написанный маслом этюд.
— Я увидел его два года назад в Манчестере и случайно вспомнил фамилию торговца, который его купил.
Инспектор Уинтерботтом уставился на полотно.
— Да это же Ист Фелхэм! — воскликнул он.
— Совершенно верно. И подписана работа только двумя буквами — Т. К., но техника совершенно та же, вы не находите?
Инспектор мало что понимал в технике, но с инициалами разобрался быстро. Он переводил взгляд с портрета на этюд и снова на лорда Питера.
— Художник… — продолжал Уимзи.
— Краудер?
— Если вы не возражаете, я буду называть его просто художником. Итак, художник уложил пожитки на багажник велосипеда и отправился со своими измученными нервами к любимому потаенному прибежищу, чтобы там, в тишине, провести уикенд. Он остановился в маленькой гостинице и каждый день ездил на велосипеде к своему излюбленному месту купания. Он никому в гостинице не говорил, куда уезжает, потому что это было его место, и никто не должен был знать о нем.
Инспектор Уинтерботтом положил пейзаж на стол и налил себе еще виски.
— Однажды утром — это был понедельник — он, как обычно, спустился вниз, к морю. — Уимзи начал говорить медленнее, как будто преодолевая отвращение. — Прилив еще не набрал полную силу, но уже подбирался к скалам, где была глубокая бухточка. Он поплыл, и «тихий шум его нескончаемых печалей был поглощен несмолкаемым смехом моря».
— А?
— Цитата из классика. Так вот, художник плавал у оконечности каменной гряды, потому что прилив подступал все ближе и ближе; а когда он вышел из моря, то увидел мужчину, стоявшего на пляже, — на его любимом, заметьте, пляже, который он считал своим единственным священным приютом. Он пошел вброд по направлению к пляжу, проклиная уикендовский сброд, который расползается по всему побережью со своими портсигарами, кодаками и граммофонами, и вдруг увидел лицо, которое так хорошо знал. Было ясное солнечное утро, и он четко различал каждую черточку на этом лице. Несмотря на ранний час жара уже висела над морем раскаленной тяжелой пеленой.
— Да, уикенд был жаркий, — согласился инспектор.
И вдруг этот мужчина окликнул его своим самодовольным аффектированным голосом: «Привет! И вы здесь? Ну как вам нравится моя маленькая купальня?» Это было уже слишком. Он почувствовал себя так, словно враг ворвался в его последнее убежище. Он подскочил к нему и вцепился в его горло — тощее, вы можете убедиться сами, с выступающим адамовым яблоком, — вызывающее отвращение. Они качались, стараясь повалить друг друга, и вода клокотала у их ног. Он чувствовал, как его крепкие пальцы погружаются в плоть, которую он рисовал. Он видел — и, увидев, рассмеялся, — как ненавистные знакомые черты изменились и налились невиданной багровостью. Он наблюдал, как вылезают из орбит впалые глаза и кривятся тонкие губы, через которые вываливается почерневший язык… Надеюсь, я не очень действую вам на нервы?
Инспектор рассмеялся.
— Нисколько. Занятно вы все это рассказываете. Вам нужно написать книгу.
небрежно ответил его светлость и продолжал:
— Художник задушил его и отбросил мертвое тело на песок. Он смотрел на него и его душа ликовала. Он протянул руку и нашарил разбитую бутылку с острыми краями. Ему захотелось стереть, не оставить ни единой черточки на лице, которое он так хорошо знал и так страстно ненавидел. И он стер это лицо, полностью его разрушил.
Он сел рядом с делом своих рук. В нем нарастал страх. Они схватились у самой кромки воды, и на песке остались следы его ног. На лице, на купальном костюме была кровь, потому что он порезал руку о разбитую бутылку. Но благословенное море подступало все ближе и ближе. Он наблюдал, как оно надвигается на кровавые пятна и отпечатки ног, смывая все следы его безумия. Он вспомнил, что этот человек уехал, не оставив своего адреса. Он встал, повернулся спиной к мертвому телу и, шаг за шагом, вошел в воду, и когда вода была ему по грудь, он увидел, как мимо него легкой дымкой в темной голубизне прилива проплывают красные пятна. Он шел — где вброд, а где вплавь, — погружая глубоко в воду горящее лицо и ноющие от напряжения руки, время от времени оглядываясь назад — на то, что оставил за собой. Я думаю, когда он добрался, наконец, до каменной гряды и, освеженный, вышел из воды, он вспомнил, что следовало бы прихватить с собой тело, чтобы прилив унес его подальше, но было уже поздно. Он очистился, и ему было невыносимо возвращаться к этому. Кроме того, он опаздывал к завтраку. Он легко пробежал по голым скалам и чахлой траве, оделся, внимательно огляделся вокруг — чтобы не оставить никаких следов своего пребывания, — и взял машину, которая могла бы навести на мысль о происшедшем. Он положил велосипед на сиденье, укрыл его пледом и уехал. Куда? Вы знаете это не хуже меня.