В свое второе посещение он рассказал мне о группе благочестивых людей, живших в Венеции и ее окрестностях. К моему удивлению, он сообщил, что я попал в поле их внимания. Они навели обо мне справки. Они даже знали, что я родился в Венеции, несмотря на мое флорентийское произношение, и монах привел этому доказательства — например, тот факт, что мое младенчество прошло в деревне около Венеции, однако он воздержался от упоминания каких-либо фамилий. Он дал мне понять, что если я решу присоединиться к ним — хотя в этом случае наш разговор нужно сохранить в секрете, как если бы я был связан тайной исповеди, — они смогут перевести меня в Венецию. Он подчеркнул, что их внимание было направлено на простых людей, живущих в итальянских городах, но Венеция, этот двухъярусный город, стояла во главе их списка. Они рассматривали ее как основной объект для изучения и приложения сил, хотя бы потому, что два уровня этого высокого города резко разделяли бедных и богатых, благородных и простолюдинов, высокие общественные дела и низкий мир мелкой торговли и физического труда.
Он продолжил. Во всех городах, вне всякого сомнения, существует подобное разделение. На ум сразу же приходила Флоренция. Да и Болонья со своими унылыми окраинными приходами была не многим лучше. Он указал на то, что города, расположенные на холмах, такие как Бергамо и Перуджа, увенчаны прекрасными историческими центрами, но мрачные обитатели бродят по улицам нижних районов. В Генуе покинуть величественные кварталы, выходящие на море, значило отправиться в переулки стыда, минуя скопища лачуг и покосившихся домов. Милан? Там та же печаль витала в окраинных приходах, вдалеке от дворцов, площадей и широких улиц, огибающих собор и цитадель. Разве нельзя изменить обычаи и лица христианских городов?
Его слова были для меня потоком света. Внезапно открылась новая миссия, и без дальнейших раздумий я заверил его в своем интересе. Всю жизнь я постоянно слышал и узнавал что-то о Венеции. В мечтах, размышляя о своем происхождении, я часто представлял себя венецианцем. Лагуна и двухъярусный город, эта старая республика, Serenissima, чудесным образом встающая из моря, — я мечтал увидеть ее. Целые леса по берегам Адриатического моря были вырублены, чтобы превратиться в сваи, подводное основание венецианских ярусов, одетых в резной камень, и создать ее странствующий по морям флот, который четыре века назад увозил тысячи крестоносцев в Святую Землю. Мгновенно предав Флоренцию и Болонью, я приготовился отправиться в Венецию. Быть может, я слишком легко поддался мирской славе?
В то время как я пишу эти строки, у меня сосет под ложечкой. Это страх, чувство, которое я вновь узнал в последние две недели. Но он пройдет, он пройдет, или я ничему не научился в пустыне. Я могу потерять мадонну Икс, и Совет Десяти может дотянуться до меня своими когтистыми лапами — эти опасности приходят мне на ум одновременно: потеря того, кто для меня вся жизнь, и это собрание людей в масках. Вы знаете, отец Клеменс, что Десять надевают маски, когда проводят свои самые суровые допросы? Это все началось с шутки: во время карнавала несколько лет назад некоторые из них взяли привычку приходить на дневные заседания в костюмах, чтобы сразу отправиться на гулянье. Эта шутка навела такой ужас на заключенных, что ответы потекли рекой, и маски быстро стали нормой. Представьте себе эту сцену. Каждый из Десяти прячется за отвратительной личиной. Они смотрят на обвиняемого с высоких скамей. На заднем плане проглядывают бледные лица других членов Совета, а представители Десяти, собравшись вокруг заключенного, накидываются на него с вопросами. Вы думаете, им хоть когда-нибудь не удавалось услышать то, что они хотят? Маски и орудия пыток, похоже, помогают друг другу, и известно, что обвиняемые под конец сходят с ума.
Я признаю, что боюсь. Вот почему я представляю себе эту сцену, чтобы закрепить ее в сознании и привыкнуть к ней. Я хочу повторить и запомнить все детали сейчас, на случай, если когда-нибудь окажусь перед Советом лицом к лицу, лицом к маске. Да будут детали моей литанией. Я смогу заглянуть за маски этих людей, представить, как они важно идут по верхнему городу, и я буду помнить, что они — это Контарини, Мочениго, Лоредан, Тревизан, Барбариго, Вениер, Вендрамин, Гримани. Я буду знать, что они состоят из плоти, костей и мускулов, что их тела тоже способны ощутить холодное прикосновение страха, что их снедает забота о семьях, деньгах, арендаторах, слугах, что они подвластны обычным страстям и что каждый из них — ибо властью обладают в основном старцы — боится смерти. Да, они боятся смерти. Некоторые страшатся умереть, потому что несут в себе жуткий груз грехов, другие не видят лика Божьего и бесцельно бродят по прошедшим дням, потерянные, преследуемые видениями одиночества и потустороннего мира, а некоторые — те, что чувствуют уже недомогание в своем немощном теле, — боятся, потому что отождествляют смерть с невыразимым ужасом и болью. Словно бы они никогда не видели Его, распятого Христа, который в тот момент был всего лишь человеком!
Все это я буду помнить, если когда-нибудь предстану перед Советом Десяти и они будут возвышаться надо мной в своих кровавых масках. Господи, прости их, но все же пусть они боятся больше, чем я.
15. [Бернардо Лоредан. Письмо Пандольфо, зашифровано. На оборотной стороне этого послания надпись другим почерком: Для Пандольфо, аптека под вывеской с драконом, в Виченцу:]
Достопочтенный Пандольфо. Что об агнцах? Волки рыщут по высокой земле. Это мое третье письмо за два дня, утраивающее опасность, и все еще нет ответа. Во имя небес, что с вами стряслось? Или вы лишились языка, как наш бедный Маффей? Он не может произнести ни слова, губы и руки у него обездвижены, и я ничего не могу прочитать в его широко раскрытых глазах. Кажется, он пытается мне что-то сказать. Вчера его прошиб пот. Вы посылали ему что-нибудь прошлой зимой?
Здесь идет розыск. Тысячи взволнованных глаз разыскивают жаждущих поцелуя смерти. Вы меня понимаете. Когда я удалился из лавки [из Третьего Города], мы договорились, что я не буду больше знать никаких деталей и процедур. Но это… Умоляю вас. Я просто обязан знать сейчас, находится ли монах в наших местах или нет. Некий голос произнес его имя, сообщая, что он в Венеции, живет здесь, работает, управляет лавкой. Управляет? Разве это возможно? Если так, то кто принял это решение, как, когда и где? Но во имя Господа, не пишите ничего открыто. Используйте числа. Мой слуга Верингаццио передаст вам это письмо в тюках неаполитанского белья и заберет ваш ответ.
Повторю, я должен получить от вас известия немедленно, чтобы решить, как поступить. Я все еще могу кое-что сделать (главный секретарь — мой человек), но теперь все движется так быстро, что каждый час отнимает у меня возможности, и вскоре я буду остриженным Самсоном. Я молю Господа, чтобы вы сказали мне, что донесение было ложным, что монах не здесь. Скажите, что оно ложно! Если через два дня я не получу от вас ответа, вы останетесь одни.
Да охранит вас Христос от зла.
Ваш в Венеции. XXI сентября MDXXIX. Бернардо.
16. [Вендрамин. Дневник:]
XXIV сентября [1529]. Пьера говорит, что я слишком мрачен. Это, дескать, мешает детям. Что ж, и они мешают мне. Я еще не избран в Совет Десяти. А до тех пор пока не пройдешь испытательный срок, невозможно попасть на заседания верховной группы. Но Антонио [Лоредан] уверяет меня, что мой день скоро настанет.
Прошлой ночью мне рассказали, как проходил Совет. Альберто [Джустиниани] был расположен поговорить. Он сказал, что они производили впечатление людей обеспокоенных, отчаянно жестикулировали и говорили срывающимися голосами. Но раздавался и смех. Двое из них устроили представление в своих масках. Совет собрался вокруг преступника. За ними, наверху, расположились советники дожа, затем внешняя группа (zonta) менее значимых чиновников. Альберто сидел среди них.