Я поглядела на Унсворта и заметила, что тот уставился вперед, будто отводя взгляд и избегая смотреть на водоем. Но ведь жители Восдейл всегда считали его проклятым, именно поэтому у Халбертсонов постоянно были проблемы с наемными работниками. Об озере ходили разные слухи, и даже птицы никогда не гнездились на нем. Сэр Джеймс всегда горевал по этому поводу, потому что он был прекрасным орнитологом. Он покупал редких птиц и селил на озере пару за парой, но они тут же улетали прочь; и лишь две хохлатых поганки остались и свили гнездо. Но однажды утром лесничий, еще один друг моего детства, обнаружил, что яйца побиты, а тушки мертвых птиц плавают в воде. Мне так никогда и не сказали, что же произошло.
Зло, как облако, висело этим серым мартовским утром над озером и над землями вокруг него. К тому времени, как мы подъехали к дому, я была абсолютно подавлена. Незабываемый — незабытый, — он был на своем месте: необъятное каменное здание с круглой башней походило на замок, бойницы четырнадцатого века и зарешеченные окна верхних этажей придавали ему чуть ли не тюремный вид. И все же были в нем какая-то грация, достоинство и величие.
Я прекрасно знала историю дома, из этого мать никогда не дела тайн. После большого пожара, бушевавшего здесь во времена правления королевы Анны[1], здание было полностью перестроено. Высокие и широкие окна комнат на первом этаже с ромбическими стеклами смотрелись великолепно и даже приветливо. Двустворчатая входная дверь из полированного тика была по меньшей мере двадцать футов в высоту[2], вполне достаточно, чтобы внести в дом портшезы[3] времен короля Георга.
Казалось, время не властно над каменными стенами, но оно не пощадило всего остального, и передо мной предстала просто удручающая картина. Когда-то, еще до моего отъезда, вся терраса была уставлена горшками и вазами с цветами, а кирпичная стена живописно расцвечена вьюнками и ранними тюльпанами, теперь же не было видно ни цветочка, ни росточка. Я припомнила слова матери о том, что в доме остался всего лишь один садовник да его помощник — совсем еще мальчик. Капля в море для такого поместья. Вот клумбы и заросли сорняками, розы задушены вездесущими вьюнками и теперь уже совсем не цветут. Горшки и вазы на террасе были пусты. Я еще больше пала духом и чуть не схватила старого Унсворта за руку и не начала умолять его повернуть назад и увезти меня отсюда.
Потом я увидела свою мать.
Она, наверное, ждала машину, и я была рада, что хоть она вышла мне навстречу. Мне вдруг так захотелось покоя, уюта и душевного тепла. Никто не удосужился предупредить меня, что дом Халбертсонов превратился в столь печальное место, и я расстроилась, глядя на все это. Я выпрыгнула из машины и бросилась в объятия матери.
— О, как я рада видеть тебя! — воскликнула я, и слезы покатились по моим щекам.
Она, как обычно, коротко обняла меня и потрепала по плечу:
— Ну, ну, привет, Верунчик! Значит, добралась сюда жива-здорова.
Ее холодный тон вернул меня с небес на землю, я вытерла слезы и рассмеялась:
— Да, разве это не чудо, сумела-таки проделать весь этот путь из Брюсселя!
Она посмотрела мне через плечо и попросила Унсворта:
— Принеси ее багаж, пожалуйста.
— Да его там совсем немного, — снова рассмеялась я.
Казалось, мама не замечает бури эмоций, бушевавшей в моей душе. Так было всегда, сколько я себя помню. В ее обществе мне постоянно приходилось сдерживать все свои порывы. Я пошла следом за ней в дом. Внутри оказалось не намного теплее, чем снаружи. В наступающих сумерках взгляд мой упал на озеро, от которого теперь поднимался туман, и оно показалось мне еще более зловещим.