Не скажу, чтобы я был большого мнения об этих молодцах, потому что если бы меня в мои двадцать лет прислонили к дверям сэра Энсора, так я вообще, пожалуй, ушел бы с дверями на плечах, хотя в ту пору я еще не вошел в спою полную силу. Я это говорю к тому, что лишь по сравнению с обычными мужчинами нашей округи Дуны выглядели настоящими великанами. Кроме того, их сызмальства обучали стрельбе из тяжелого карабина, и у них любой мальчишка мог попасть в голову кролика с расстояния в восемьдесят ярдов [18].
Итак, после всего, что я рассказал, любой из вас, любезные читатели, поймет, почему после смерти моего отца местные власти не осмелились предать дело огласке. Мы похоронили отца в скорбном молчании — молчали все, кроме моей матушки, а она рыдала, не переставая,— мы похоронили отца на маленьком кладбище нашего Орского прихода.
Мало что осталось у меня в памяти от той зимы — ведь в ту пору я был совсем мальчишкой — но я хорошо помню, как недоставало мне отца, когда я в одиночку гулял по вересковой пустоши, и особенно тогда, когда я ставил в снегу силки на кроликов и обучал всяким штукам нашу овчарку. Я частенько поглядывал на отцовское ружье, старинное ружье испанской работы, которым отец очень гордился. Я вспоминал о том времени, когда отец брал меня с собой, собираясь подстрелить кролика или благородного оленя, и потому вид ружья не вызвал у меня ничего, кроме горьких слез, и продолжалось это до тех пор, пока однажды Джон Фрай не снял его со стены и не сказал:
— Жаль, что батюшка твой не взял с собой эту штуковину в тот вечер, когда схватился с Дунами. Уж тогда-то он непременно спровадил бы на небеса парочку-другую негодяев, вместо того, чтобы отправиться туда самому. Э, паренек, да ты весь в слезах! Извини: кабы вовремя смекнул, нипочем не завел бы этого разговора.
— Джон Фрай, я не плачу. Дай мне ружье, Джон.
— Дать тебе ружье? Да ты его и к плечу-то не приставишь, оно для тебя еще слишком тяжелое.
— Это я-то не приставлю? Много ты понимаешь, Джон, — сказал я, беря ружье в руки. — Ну-ка, с дороги, Джон! Ты сейчас как раз напротив дула, а ружье, может статься, заряжено.
Джон Фрай резво отскочил в сторону, а мне захотелось пальнуть разик по дверям амбара, но Джон Фрай тут же отобрал у меня ружье и не позволил мне к нему прикасаться до тех пор, пока не опробовал его самолично, подстрелив из него здоровенную крысу. С того дня я начал обучаться стрельбе из большого ружья, отказавшись от бландербасса [19], предложенного мне Джоном Фраем. Мало-помалу я весьма понаторел в этом деле; во всяком случае, по дверям амбара я уже палил без промаха.
Наступил декабрь. Две недели прошло с тех пор, как отец сошел в могилу, и всякий раз, спуская курок, я мысленно посылал пулю в того, кто убил моего отца. Ружье было очень тяжелым, и каждый выстрел давался мне с величайшим трудом. Глядя на мои муки, Джон Фрай как-то ухмыльнулся и заметил, что его, мол, удивляет то, что ружье в моих руках вообще выстреливает. Но я усердно упражнялся, не обращая внимания на его подначки, и наступил день, когда у меня не осталось ни крупинки пороха.
— Мамочка, — обратился я к матушке в этот день сразу после обеда, когда она, глядя на меня, уже готова была сказать (она говорила это семь раз в неделю): «Скоро ты ростом догонишь отца. Подойди и поцелуй меня, милый!» — мамочка, если бы ты только знала, как мне нужен один шиллинг!
— Джек, пока я жива, лишний шиллинг у меня для тебя всегда найдется. Однако для чего тебе деньги, дорогой?
— Купить кое-что в Порлоке, мамочка.
— Что же ты собрался покупать, сынок?
— Может быть, я когда-нибудь расскажу тебе об этом, но, извини, не сейчас. Поверь, если я о чем и умалчиваю сегодня, так это только ради твоего блага и ради сестер.
— Нет, вы только послушайте его! Еще и молоко на губах не обсохло, а рассуждает, как шестидесятилетний. Ну ладно, поцелуй меня, Джек, и вот тебе шиллинг.
В то время я, как и всякий мальчишка, — если, конечно, это настоящий мальчишка, а не слюнтяй, — не любил целоваться и терпеть не мог, когда целовали меня. Но мне так нужен был порох, что я, пересилив смущение, поцеловал матушку, осмотревшись перед этим вокруг, чтобы наша старая служанка Бетти Максворти, не дай Бог, не увидела меня в эту минуту.